Валерий Строкин - Я - Степан Разин

Я улыбнулся им. Вон какая честь - всё войско выстроили, уважили. Хотелось крикнуть, обратиться к людям: "Простите, Христа ради, что не сумел дойти до вас, донести своё слово, не смог дать обещанную волю!" Я вглядывался в тысячи лиц, обращённых в мою сторону - вдруг увижу кого знакомого...

-...ты ж, вор Стенька, со товарищи, забыв страх божий, отступив от святыя соборныя и апостольския церкви, будучи на Дону, не велел новых церквей ставить, не дозволял церковное пение, а венчаться указал возле вербы.

- Антихрист! - выплюнули из первого ряда. - Безбожник!

- Брехня всё это! - крикнул кто-то из серой толпы за спинами стрельцов.

Я не заметил кричащего - его спугнули проснувшиеся, засуетившиеся стрельцы, которые принялись теснить бердышами шумящую, как Хвалынское море, толпу. Бояре испуганно крестились.

Выдержав паузу, дьяк стал зачитывать мои злодейства в Царицыне, Астрахани, Чёрном Яре, вспомнил бедного воеводу Прозоровского с семьёй, да его малых детей, брата, князя Львова, мои прелестные грамоты и отважное сидение Милославского в симбирском кремле.

- Много вы про меня расписали! - я насмешливо улыбнулся.

Людское море шумело, я услышал уже знакомый крик:

- Извет это, батька - мы тебе верим!

Людское море стало напирать на стрелецкие бердыши. Кричащего не было видно.

Значит, не один я здесь стою - со мной на этом помосте стоит, волнуясь, забитая, окровавленная судами воевод Русь. Я развернул плечи, гордо вскинул голову, а рыжебородый дьяк, косясь на меня, волнуясь и захлёбываясь, торопливо дочитывал:

-...и в воровстве были четыре года, и невинную кровь проливали Стенька и его брат Фролка, не щадя и младенцев.

Я посмотрел на небо - какое оно сегодня необыкновенно голубое, чистое, незамутнённое ни единым облачком. Видно, тоже решило проститься со мной и ждёт принять мою грешную душу...

-...а ныне радением Войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены в Москву, в расспросе и с пыток в том своём воровстве винились...

- Ни в чём я не винился, лампадная твоя душа! - бросил я дьяку.

Тот поёжился и дочитал ломающимся, переходящим в хриплый крик голосом:

-...и за такие ваши злые и богомерзкие дела и измену государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу и разорение всего Московского государства по указу царя и великого князя Алексея Михайловича приговорён к казни четвертованием!

Крик дьяка перешёл в нервный всхлип. Он торопливо свернул свиток трясущимися руками, перевязал его шёлковым шнурком и кивнул палачу:

- Делай своё дело.

- Начинай! - подхватили бояре.

Крестясь, дьяк спешно сбежал с помоста.

Палач остановился передо мной, многозначительно кивая на плаху с топором.

- Прощай, атаман! - взвился над толпой чей-то пронзительный и высокий голос.

- Прощайте, робята! - крикнул я в ответ внезапно притихшей толпе.

- Речей и исповеди не полагается, - хмуро бросил палач и подтолкнул меня к плахе.

- Успеешь! - зло прохрипел я, отталкивая его в сторону.

Я повернулся к золотым куполам храма Покрова и медленно перекрестился.

- Господи, прости и упокой мою многогрешную душу! - прошептал я, повернулся к замершей толпе, молча, как водится, поклонился по православному обычаю на все четыре стороны. - Простите, люди добрые, если чего не так сделал! - крикнул я, охватывая взглядом тысячи напряжённо застывших, запрокинутых к небу лиц. - Простите!

Я почувствовал внезапное облегчение, словно действительно был прощён. Не осталось страха перед смертью и мучительной болью. Словно с небес спустилось озарение и покой - я почувствовал, как внутри меня растёт умиротворение и постепенно растворяет гнев, горечь и ненависть. Когда-нибудь придёт другой, похожий на меня, а сегодня я встал на место того, кто был до меня. Эта встреча с палачом и плахой уже не раз повторялась и не раз повториться.

Я молча растянулся на плахе, широко раскинув в стороны руки и ноги, приготовившись к четвертованию. Смерть рано или поздно приходит, она всё равно неизбежна для всех людей.

Я стал чуть слышно читать всплывшие откуда-то из глубин памяти строки. Надо мной раскачивалась незамутнённая синева неба.

"Вдоль обрыва, по над пропастью, по самому по краю

Я коней своих ногайкою стегаю, погоняю.

Что-то воздуху мне мало - ветер пью, туман глотаю,

Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!"

На площади царила неестественная, испуганная, ожидающая развязки тишина. Я услышал, как натужно хрястнул топор, пройдя сквозь мясо и кость, впился в дерево. напитывая его кровью. Я почувствовал, как правая рука дёрнулась и скатилась с помоста, стремясь одной ей ведомым желанием наказать обидчика. Я закрыл глаза и крепко стиснул зубы, чувствуя, как тяжело рвутся из груди слова: