Фредерик Пол - Кометы Оорта

Не помнил он и того момента, когда кто-то сообщил ему о планете, которую они надеялись превратить в свой новый дом. Она кружилась на низкой орбите вокруг небольшого оранжевого диска Грумбриджа 1618 — по стандартам Солнечной системы, по крайней мере. По предварительной оценки капитана, ее орбита была несколько неправильной формы, но на самом минимальном расстоянии до этого сверкающего огненного уголька будет меньше десяти миллионов миль. Достаточно близко. Достаточно тепло. В телескопы на поверхности планеты были видны океаны и леса, рассеивая последние сомнения капитана: вода не застывала даже тогда, когда планета находилась на самом далеком расстоянии от звезды, а леса не сгорали и на минимальном удалении, иначе бы они не смогли снова вырасти. Спектрометр, термопары, филарометры показывали больше — приборы неслись впереди корабля, уже вращаясь на орбите, медленно проползая последний дюйм своего путешествия на ракетных двигателях. Дышать воздухом атмосферы оказалось возможным: папоротниковые леса поглотили яды и наполнили воздух кислородом. Сила тяжести превышала земную — что, несомненно, явится обузой для первого поколения, в ногах и пояснице появятся боли, от которой будут страдать и многие последующие, но все это можно было пережить — этот мир был прекрасен.

Маршан не помнил ни о том, как узнал об этом, ни о посадке, как и о том, как торопливо и радостно открывали анабиозные камеры, чтобы разбудить колонистов и начать новую жизнь на планете… он только и запомнил тот миг, когда обнаружил себя свернувшимся клубочком в мягком теплом гамаке, посмотрел вверх и увидел небо.

Над ним склонились вытянутые волосатые губы и нависающие надбровные дуги шимпанзе. Маршан узнал молодого паренька Фергюсона.

— Привет, — сказал он. — Сколько времени я пробыл в отключке?

Шимп смущенно ответил:

— Ну… вообще-то вы сознания и не теряли. Вы… — Его голос замолк.

— Понятно, — произнес Маршан и попытался приподняться. Он был благодарен своему короткорукому, телу, с его покатыми плечами и короткими ногами: мир, в котором он оказался, имел слишком сильное тяготение. От этих усилий закружилась голова. Бледное небо и легкие облака завертелись вокруг него; он почувствовал странные вспышки боли и удовольствия, вспомнил вкус, которого никогда прежде не испытывал, почувствовал радость, никогда до этого не ведомую ему… С трудом ему удалось подавить в себе остатки обезьяны.

— Ты хочешь сказать, я был… — начал он, — как это называется? Нестабильным? Смитованная пересадка не до конца удалась. — Впрочем, ему не требовалось подтверждение Фергюсона. Он знал… и знал, что в следующий раз, когда случится подобный провал в сознании, это произойдет в последний раз. Черны предупреждал его. Фосфолипиды, правильно? Пора уж возвращаться домой…

Неподалеку он увидел мужчин и женщин, человеческих мужчин и женщин, занимающихся различными делами, и тогда он спросил:

— Ты все еще остаешься обезьяной?

— И пробуду ещё некоторое время, доктор Маршан. Ведь мое тело погибло, как вам это известно.

Маршан некоторое время поломал голову над этим. Его мысли блуждали. Он вдруг поймал себя на том, что облизывает предплечье и чистит свой круглый живот.

— Нет! — закричал он и попытался встать.

Фергюсон помог ему, и Маршан с благодарностью ухватился за сильную обезьянью руку. Он вспомнил, что беспокоило его.

— Почему? — спросил он.

— Что «почему», доктор Маршан?

— Почему ты отправился сюда?

Фергюсон с беспокойством ответил:

— Я хочу, чтобы вы посидели здесь до прихода доктора. Я отправился сюда потому, что на «Тихо Браге» был кое-кто, кого я хотел увидеть.

«Девушка?» — удивленно подумал Маршан.

— И ты увиделся с нею?

— Не с нею — ними. Да, я встретился с ними. Моими родителями. Понимаете, мне было два года, когда отправился в полет «Тихо Браге». Мои родители происходили из хороших крепких семей (добровольцев тогда было немного)…да вам, конечно, лучше меня это известно. Как бы то ни было, они… я воспитывался теткой. Они оставили мне письмо, которое я прочитал, когда стал достаточно взрослым… Доктор Маршан! Что с вами?

Маршан зашатался и упал; он не мог ничего с собой поделать; он знал, что ведет себя театрально, неуместные слезы текут из его звериных глаз, но этот последний удар оказался таким резким и неожиданным. Он оказался перед фактом пятидесяти тысяч разрушенных жизней и принял на себя вину за них, но один оставленный на попечение тетки ребенок и письмо с извинениями нанесли удар в самое его сердце.