Л Савелов - Принцесса Иза

На другое утро Иволгин сообщил мне, что свидание с женой состоялось, разрешение последовало, и что вечером он сообщит мне обо всем. Вид у него был, правда, несколько утомленный, но счастье отражаюсь в его глазах по-прежнему.

«Что за дьявольщина, — думал я. — Уж не спиритизмом ли увлекается мой друг и не вызывает ли он тень своей жены? А может, кто-нибудь его морочит? Но тогда откуда же вся эта обстановка? Еще, чего доброго, с ним тут и сам с ума сойдешь. И дернуло же меня поехать в этот проклятый Египет, где люди женятся на каких-то невидимых призраках, разговаривают с ними, советуются и счастливы». Но раз попал в эту кашу, приходилось ее расхлебывать и доводить дело до конца, и я с нетерпением и, не скрою, с некоторым волнением стал поджидать вечера, боясь, что этот вечер окончательно выяснит передо мною ненормальность моего друга. После обеда, как и всегда, мы перешли в кабинет, и Иволгин рассказал мне все то, что случилось с ним в промежуток этих двух лет; и, к моему удивлению, этот рассказ, несмотря на свою необычность и даже фантастичность, развеял все мои сомнения относительно умственных способностей Иволгина и убедил меня в его совершенной нормальности.

Я поведу рассказ от его имени и постараюсь передать все слышанное в его же выражениях, как я записал это в своем дневнике.

Смерть Иволгина освободила меня от моего обета молчания, почему я и решил рассказать о его необыкновенных приключениях.

Это было в 188… году, — начал свой рассказ Иволгин. — К этому времени я успел объездить все страны Западной Европы, которая меня мало удовлетворила. Ты знаешь, что я в душе всегда был поэтом и отчасти даже мистиком, и сам ты говорил, что я не от мира сего; ну, а для этого в Европе слишком мало материала, особенно же для мистицизма: всюду приходится сталкиваться с самым грубым и пошлым материализмом, вся Европа погрязла в денежных расчетах и в погоне за материальными выгодами, всюду поклоняются златому тельцу. Для поэзии нет места, самые поэтические уголки испорчены людьми, жаждущими и из них извлечь какой-нибудь барыш. Я решил посетить Восток, эту страну чудес, где надеялся найти то, к чему с детства стремилась моя душа. Начать я решил с Египта, который давно притягивал меня к себе.

С жадностью всматривался я в голубую даль, которая скрывала от меня этот таинственный Египет.

Был полный штиль, и наш пароход мерно рассекал зеркальную поверхность моря; только изредка набегал легкий порыв ветра и покрывал небольшой рябью все бесконечное пространство задремавшего моря. Появились чайки и с резким криком носились над водой, точно желая сообщить нам о близости берега. Вся многочисленная публика, бывшая на пароходе, высыпала на палубу и всматривалась в горизонт; у многих в руках были бинокли. Наконец на юге показалась какая-то белая точка. Я не обратил на нее внимания, но оказалось, что это был знаменитый Александрийский маяк; вскоре за тем начала выдвигаться узкая полоса африканского берега, в этом месте совершенно плоского и нисколько не интересного. У меня усиленно забилось сердце: наконец я приближался к великой стране фараонов, сфинксов и пирамид, к стране, окутанной дымкой таинственности, к стране Изиды и Амона-Ра. Я был уверен, что здесь я не разочаруюсь, а найду полное удовлетворение своим душевным наклонностям и утолю свою жажду поэзии и мистицизма.

Берег быстро приближался, скоро мы вошли в порт и, исполнив некоторые таможенные и санитарные формальности, подошли к пристани у самой набережной. Раздалась обычная команда «крепи концы», переброшены мостики — и целая толпа черномазых носильщиков, комиссионеров и проводников хлынула на пароход. Через несколько мгновений я был на берегу. Меня охватил такой восторг, что если бы не было стыдно, то я тут же бы припал к земле, имевшей за собой длинный ряд тысячелетий. Настроение мое было какое-то особенное: мне казалось, что я вернулся на свою родину после страшно долгого отсутствия; я готов был плакать от восторга при взгляде на каждого из этих черномазых обитателей Египта, казавшихся мне близкими, родными.

Александрия, как ты знаешь, не представляет из себя ничего интересного, и я, посетив музеи и катакомбы, взглянув на колонну Птолемея, в тот же день выехал в Каир. Все время я себя очень странно чувствовал: мне казалось, что я все это уже видел и мог обходиться почти что без проводника, — но особенного значения тогда я этому не придал. Однако это чувство продолжалось и во все время моего дальнейшего путешествия по Египту, что меня поражало все больше и больше, пока последующие события не разъяснили мне, в чем тут дело.