Геннадий Дурнайкин - Час идет

Мы вошли в дом, в обилие дорогого, отделанного камня — порфир и мрамор. Женщина провела меня на кухню, поставила консервы, сухари и сказала:

— Ешьте, что есть, старик не пришел.

Не рассуждая особо, я принялся за еду. Потом она пришла за мной, и мы поднялись по широкой лестнице, прошли в зал, сели за столик у окна. Она налила грушевого соку в высокие тонкие стаканы.

Дом стоял на вершине пологой сопки, и из окна была видна вся долина с петляющей рекой, вытянутое закатное солнце над гигантской огненной чашей океана. Внизу, в черничных кустах между лиственницами, уже поселилась вечерняя мгла, дышала чутким звериным покоем и свежестью. Тишина была такой прозрачной, что я слышал реку.

Женщина была уже другой, может, это вечернее солнце и тени изменили ее? Глаза удлинились, лицо стало тоньше.

— Мне не ясно еще, зачем ты пришел сюда? — прерывая молчание, сказала она. — Уже четвертый год я одна. Мой муж умер, едва доведя до конца свою работу. Он родоначальник практической астрономии и первожитель новой материальной эпохи человечества. А я — житель номер два. И никак не могу привыкнуть к этому счастью, так оно ново и так остро.

— Он был стар?

— И да и нет, трудно сказать. Известен день его рождения. И дата смерти. Я покажу его фотографии.

— Люди заняты совершенствованием нынешней жизни, а ты обещаешь новую эпоху…

— Люди не минуют ее! Она неотвратима. Завтра я все расскажу тебе, а теперь отдыхай.

Оставшись один в угловой комнате наверху, я заснул под шорохи первого в этом году по-настоящему осеннего ветра, сухого и прохладного: он пронизывал чащи, пробуя на прочность листья и травы.

Когда я проснулся, потолок был занят немой пляской золотистых теней, вломившихся в проемы окон. Поднявшись и выглянув в сад, я увидел множество рефлекторов, компактными группами установленных среди деревьев. Их почти нестерпимый блеск, обжигая, вселял бодрость.

Я вышел и в двери столкнулся с юной девушкой: льняные волосы, прямые, очень густые и длинные, невесомо лежат на платье из кружев, припухшие губы на худом лице с бледно-голубыми глазами, хрупкие пальцы протянутых ко мне рук.

— Здравствуй, сегодня я незнакомка! Мне нравится быть женщиной своего воображения.

— Это… ты? — с усилием заговорил я с нею.

— Тебе неприятно? Я хотела сделать тебе подарок, украсив себя… Пойдем в лес, к реке. Осенью она теплая. Я расскажу о своих превращениях. Возможно, скоро они надоедят мне и станут доступны многим. А пока они — моя жизнь, оставленная тем, кому я верила, когда над ним смеялись.

— Ты обещала показать мне его.

— Его фотографии? Они со мной.

Мы вышли, прошли по саду, где я набрал яблок в полу рубашки. Спустились к реке, к завалу из деревьев, принесенных паводком и отбеленных солнцем, и удобно устроились на стволах. Мыли яблоки в бегущей под ногами воде. Они были хрустящими и ломкими.

— Я хочу плакать — жаль последних лет, — сказала она, улыбаясь. — Не обращай внимания… Вот он, смотри.

С фотографии глядело лицо мужчины около пятидесяти, упрямое и чуть скорбное.

— Здесь он в пору самого плодотворного своего периода. Он получил доказательства самонаращивания комет из творческого ничто Вселенной и сделал об этом доклад в астрономическом обществе. Приверженец теории расширяющейся — при стабильной плотности — Вселенной, он говорил, что его работа — отмычка к предпоследней двери тайны творения. Провозглашая бесконечность времени и пространства, говорил он, мы упускаем в этой связи характеристику материи: бесконечна ли она? Да, отвечают, бесконечна. Спрашивается: в каком она движении — в прямом или обратном? Сжимается или расширяется мир? Его состояние, отвечают, меняется участками, Вселенная пульсирует в последовательности: сжатие, взрыв с продолжительной эволюцией, где возможна органическая жизнь, и опять сжатие. Но такая законченность — это лесть собственной ограниченности! Нет, говорил он, я экспериментально утверждаю — акт творения беспрерывен, он следует за временем однозначным движением. И отбросив мистику, надо изучать творца — ничто, вакуум. Тайну тайн… Плохо, возможно, что не был он, как все, не стремился к публичным откровениям. Для удовлетворения честолюбия ему достаточно было получаса внутреннего торжества. Много лет назад он материализовал свою теорию триумфально-прикладным образом — постройкой, а вернее, созданием нашего дома: ни разу не ударив молотком и не шевельнув лопатой. Ему бы тогда же открыться своим друзьям и противникам, но нет, из скромности или эгоизма он умер в безвестности. Я не определила всего в нем, потому что мы редко виделись вот так рядом. Он все время работал, работал. Я подозреваю: у него были возможности жить вечно, но из-за занятости он отложил их разработку, а смерть стерегла его. Я бы тоже умерла, да в доме был третий. Сейчас он старик, живет на побережье. Он ушел в день похорон. Я и теперь езжу к нему за обедами… А вот эта фотография мужа сделана, когда он только обосновался здесь, выпросил разрешение построить сейсмическую станцию и навсегда исчез для всех своих знакомых.