Роберт Силверберг - Лагерь Хауксбилль

– Вызывая атомный взрыв? – спросил Барретт.

– Едва ли, – Хауксбилль улыбнулся. – Энергия при этом высвобождается, но это только гамма-излучение. Так вот, нам, по крайней мере, удалось продлить время существования нашего движущегося назад позитрона на одну миллиардную часть, что оказалось чуть-чуть меньше секунды. И все же, если мы можем послать один-единственный электрон назад во времени хотя бы на секунду, то это значит, что теоретически можно заслать слона на триллион лет назад. Остались только технические трудности. Мы должны увеличить передаваемую массу, а также предотвратить изменение заряда на обратный, не то будем просто посылать в наше собственное прошлое бомбы из антиматерии и уничтожать свои лаборатории. Нам надо также определить, каково воздействие при этом на живые существа. Но все это мелочи. Пять, десять, двадцать лет – и мы решим эти проблемы. Теория – вот, что главное. А эта теория верна, – икнул Хауксбилль. – Мой бокал опять пуст, Джим.

Барретт наполнил его.

– Почему правительство захотело опекать ваши исследования по перемещению во времени?

– Кто знает? Для меня важно то, что оно оплачивает мои расходы. И не хочу думать, для чего? Я делаю свое дело, и надеюсь, неплохо.

– Невероятно, – прошептал Барретт.

– Машина времени? Вполне реальная штука. Если как следует изучить мои уравнения.

– Я имею в виду не то, что нельзя создать машину времени, Эд. Я не сомневаюсь, что вы в состоянии ее построить. Мне непонятно, почему вы добровольно позволяете правительству наложить на нее свои лапы. Неужели вы не видите, какую власть это им дает? Перемещаться вперед и назад по собственному усмотрению во времени, уничтожая предков тех людей, которые им досаждают? Изменять прошлое, исправлять…

– О, – произнес Хауксбилль. – Никому не удастся сновать взад-вперед во времени. Уравнения позволяют только обратное перемещение. Я вообще не рассматриваю движение вперед во времени, и убежден в том, что это невозможно. Движение сквозь время будет только односторонним, точно так же как и для нас всех, простых смертных, сегодня. Только в другом направлении.

Барретту многое из того, что говорил Хауксбилль о машине времени, было совершенно непонятным, но остальное привело его в бешенство своим самодовольством и ограниченностью. Однако у него возникло неприятное ощущение, что математик близок к успеху и что скоро, всего через несколько лет, процесс реверсирования потока времени будет усовершенствован и окажется в руках правительства. «Что ж, – подумал он, – мир пережил Альберта Эйнштейна, пережил Оппенгеймера, как-нибудь переживет и Хауксбилля тоже».

Ему захотелось узнать побольше об исследованиях Хауксбилля, но тут появился Джек Бернстейн, и Хауксбилль, с запозданием спохватившись, вспомнил, что его работы абсолютно секретны, и переменил тему разговора.

Бернстейн, как и Хауксбилль, в последние годы отошел от подпольного движения. Это произошло после волны арестов девяносто четвертого года. За четыре года, последовавшие за этим, Барретт встречался с ним раз десять, не больше. Их встречи были холодными и отрешенными. Постепенно Барретту даже начало казаться, что ему просто приснилось то время, когда им с Джеком было по пятнадцать лет и они ожесточенно спорили по всем интересующим их вопросам, представлявших интерес для их интеллекта, в маленькой спальне Джека, заваленной книгами. Их долгие прогулки по снегу, выполнение общественных поручений в школе, первые шаги в качестве подпольщиков – было ли все это на самом деле? Прошлое сходило с Барретта подобно омертвевшей коже, и первой таким образом сошла на нет его мальчишеская дружба с Бернстейном.

Теперь Бернстейн был угрюм и замкнут – невысокий, худощавый, плотный мужчина, будто высеченный из камня. Он так и не женился за все это время.

Оставив подполье, он занялся адвокатурой, обзавелся квартирой где-то далеко от центра города и очень много времени проводил в разъездах по делам. Барретт не понимал, почему Бернстейн стал снова появляться у него.

Во всяком случае, не из-за сентиментальности. Да и к судорожной деятельности Фронта Национального Освобождения он не проявлял ни малейшего интереса. Вероятно, его привлекал Хауксбилль, думал Барретт. Было трудно представить такого холодного и воздержанного человека, как Джек, обожателем героя, но, возможно, ему не удалось избавиться от своего юношеского восхищения Хауксбиллем.

Бернстейн заявлялся, садился, выпивал пару рюмок, время от времени заговаривал. Говорил он так, словно с каждым словом отрывал от себя частицу плоти. Его губы, казалось, закрывались как ножницы, после каждого произнесенного слова. Маленькие глаза в красных кругах периодически вспыхивали на мгновение и гасли, словно всякий раз ему приходилось превозмогать какую-то боль. В присутствии Бернстейна Барретту в последнее время становилось как-то крайне неуютно. Он всегда думал о Джеке как об одержимом бесами, но теперь эти бесы были, можно сказать, почти на поверхности.