Герберт Уэллс: Первые люди на Луне (пер. Лачинов)

Мой восторг как будто удивил его, но не возбудил никаких подозрений или враждебного чувства. Скорее он ценил себя ниже, чем следовало.

Он посмотрел на меня с сомнением.

— Вы серьезно думаете? — спросил он. — А ваша пьеса? Как же вы с пьесой?

— К чорту пьесу! — воскликнул я. — Дорогой сэр, разве вы не видите, что вы изобрели? Разве вы не видите, к чему ведет ваша работа?

Но это был лишь риторический оборот речи: он действительно ничего не видал. Этот чудак работал все время на чисто теоретической почве! Если он и говорил о своем исследовании, как о «важнейшем из всех, какие когда-либо бывали в мире», то он просто разумел под этим, что его исследование подводит итог множеству теорий, разрешает бесчисленные сомнения, но нимало не думал о практическом применении искомого вещества. Такое вещество возможно, и он пытался добыть его. V`la tout, как говорят французы.

Вне этого он был сущий ребенок. Если ему удастся достигнуть цели, найденное вещество перейдет в потомство под именем каворита или каворина, он сделается членом королевского общества и портрет его будет помещен в журнале «Nature». Вот и все, что он видел. Он метнул бы в свет эту бомбу с таким же простодушием, как если бы открыл новый вид комара, когда бы только я случайно не познакомился с ним. И бомба лежала бы лишь и шипела, подобно прочим мелким открытиям ученых.

Когда я сообразил все это, настала моя очередь говорить, а Кавору пришлось слушать и лишь поддакивать. Я прыгал от восторга, быстро шагал по комнате, жестикулируя, как двадцатилетний юноша. Я старался выяснить ему его обязанности и ответственность в этом деле, н_а_ш_и обязанности и ответственность. Как я уверял его, мы сможем приобрести столько богатств, что в состоянии будем произвести всякого рода социальный переворот, какой лишь пожелаем; мы можем владычествовать и повелевать всем миром. Я толковал ему о компаниях и привилегиях и о шкапе для секретных процессов; но все эти вещи, кажется, интересовали его столько же, сколько меня интересовала его математика. Его красноватое лицо выражало смущение. Он пробормотал что-то о равнодушии к богатству, но я горячо стал возражать ему. Я дал ему понять, какого я сорта человек, и что я обладаю значительной деловой опытностью. Я умолчал о том, что я банкрот, ведь это было мое временное состояние, и постарался примирить мою явную бедность с моими финансовыми претензиями. Совсем нечувствительно по мере того, как разрастались эти проекты, мы пришли к заключению о возможности создать каворитную монополию. Кавор будет выделывать вещество, я же буду его рекламировать.

Я все время употреблял местоимения «мы», «вы», слова «я» как будто бы не существовало для меня.

Его идея была та, чтобы прибыли, о которых я говорил, употреблялись на дальнейшие изыскания, но это, конечно, можно было решить лишь впоследствии.

— Хорошо, хорошо, — говорил я. — Главное, — настаивал я, — надо, чтобы нам удалось добыть это вещество.

— Ведь это такое вещество, — восклицал я восторженно, — без которого не может обойтись ни один дом, ни одна фабрика, ни одна крепость, ни одно судно, вещество более универсальное, чем патентованное медицинское средство! Нет ни одной формы, ни одной из тысячи возможных применений, которые не обогатили бы нас, Кавор, и в такой степени, которая превосходит самые смелые мечты скряги!

— Верно! — подтвердил Кавор, — я начинаю прозревать. Удивительно, как приобретаешь новые точки зрения, беседуя с кем-нибудь о предмете!

— В особенности когда случится поговорить, как это случилось теперь вам, с человеком вполне подходящим.

— Полагаю, никто, — сказал Кавор, — не питает о_т_в_р_а_щ_е_н_и_я к огромному богатству. Одно только… — он остановился, как бы колеблясь высказаться. — Знаете, весьма возможно, что нам не удастся приготовить это вещество. Пожалуй, это одна из тех вещей, которые возможны в теории, но на практике оказываются абсурдом. Или, когда мы станем приготовлять его, встретится неожиданно какое-нибудь мелкое препятствие!..

— Ну, так что ж! Когда препятствие встретится, мы преодолеем его! — воскликнул я.

Но опасения Кавора были неосновательны, поскольку они касались действительного изготовления вещества. В день 14 октября 1899 года это невероятное вещество было готово.

Курьезно, но оно было добыто в конце концов случайно, когда Кавор всего менее рассчитывал на это. Он сплавил вместе несколько металлов и еще что-то — подробностей я не знаю — и намеревался оставить эту смесь на неделю в покое, чтобы дать ей медленно остынуть. Если только он не ошибся в своих вычислениях, последняя стадия его комбинации должна была наступить, когда температура приготовляемого вещества понизится до 60® Фаренгейта. Но случилось, что, без ведома Кавора, возник спор между его людьми относительно ухода за печью. Джибс, смотревший за ней до сих пор, вдруг вздумал свалить эту обязанность на своего сослуживца, бывшего садовника, ссылаясь именно на то, что каменный уголь водится в земле и, следовательно, не может входить в круг ведения столяра; экс-садовник, однако, возражал на это, что каменный уголь — металл или вроде руды и потому относится к поварской области. Но Спаргус настаивал на том, что это дело Джибса, ввиду того, что, как всем известно, уголь есть ископаемое дерево. Вследствие того Джибс перестал подваливать уголь в печь, и никто другой этого не делал, а Кавор был слишком погружен в разрешение некоторых интересных проблем, касающихся летательной каворитной машины (пренебрегая сопротивлением воздуха и некоторыми другими условиями), и потому не заметил, что в его лаборатории не совсем ладно. И преждевременное рождение его изобретения произошло как раз в тот момент, когда он шел через поле к своему бенгало для нашей послеобеденной беседы и чаепития.