Джон Толкиен - О волшебной сказке (неокончено)

Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть. Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить, что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу сказать словами Дасента: "Мы должны быть довольны супом, которым нас потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его сварили". Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по "супом" мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных догадках Сравнительной Филологии, а под "желанием увидеть кости" требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим теориям. Я подразумеваю под "супом" сказку в том виде, как она сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под "костями" ее источники и материалы - даже когда (по редкой удаче) они могут быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику "супа" как "супа".

Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать между независимым развитием (или, скорее, сочинением) таких сходных мотивов, наследованием из общих корней, или проникновением в различные времена из одного или нескольких центров. Многие споры не находят своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон) чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор является исключением. История волшебных сказок, возможно, более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере, так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все три случая - независимое сочинение, наследование и проникновение - играют свою роль в создании запутанной паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее распутать.нить - эпизод, имя, мотив, чем проследить историю любой картины, определяемую множеством нитей. Потому что когда картина появляется на гобелене, возникает новый элемент: изображение больше, чем сумма составляющих его нитей и не объясняется этими нитями. Здесь лежит наследственная слабость аналитического (или "научного") метода: он позволяет узнать многое об отдельных вещах, появляющихся в сказках, и мало или вообще ничего об их смысле в любой данной сказке.> Из этих трех сочинение наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику. Проникновение (заимствование в пространстве), будь то артефакта или сказки, только относит проблему истока в какое-либо другое место. В центре, из которого началось предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во времени): по тому пути мы только дойдем до прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что иногда случаются независимые друг от друга возникновения подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше понимание их дара.

Филология была свергнута с главенствующего места, которое она занимала при дворе Исследования. Без всякого сожаления можно отказаться от взгляда Макса Мюллера на мифологию как на "недуг языка". Мифология вовсе не является болезнью, хотя она, подобно всему, что присуще человеку, может заболеть. С тем же успехом можно сказать, что мышление есть недуг ума. Гораздо ближе к правде могло бы быть утверждение, что языки, особенно современные европейские языки, являются недугом мифологии. Но все равно, Язык нельзя отбросить. Воплощенный ум - язык и сказка - ровесники в нашем мире. Человеческий ум, одаренный силами обощения и абстрагирования, видит не только зеленую траву, отделяя ее от других вещей (и находя такой подход верным), но видит и то, что она является зеленой так же как и травой. Как сильно, как стимулирующе для способности к этому разделению было изобретение прилагательного, - ни заклятья, ни чары Фаерии не обладают такой силой. И это неудивительно - можно сказать, что эти чары - лишь другой взгляд на прилагательное - часть речи мифической грамматики. Ум, мыслящий категориями тяжелого, легкого,серого, желтого, неподвижного, быстрого, также легко может вообразить волшебство, превращающее тяжелые предметы в легкие и летучие, серый свинец в желтое золото, неподвижную скалу в быструю воду. Если это может один, то это сможет и другой; неизбежно это сделали оба. Когда мы можем вычесть зелень из травы, синеву из неба и красное из крови, мы уже обладаем магической силой - на одном, не очень высоком уровне; тогда и желание владеть этой силой в мире, внешнем по отношению к нашему разуму. Из этого не следует, что мы сумеем одинаково хорошо использовать эту силу на любом уровне. Мы можем наложить смертельную зелень на лицо человека и тем вызвать ужас, мы можем заставить сиять необыкновенную и страшную голубую луну, или мы можем сделать так, что на деревьях распустятся серебряные листья и бараны будут носить золотое руно, и зажечь горящий огонь во чреве холодного дракона. Но такие "фантазии", как их зовут, рождают новую форму, начинается Фаерия, человек становится со-творцом.