Когда пять дней спустя наша сборная выиграла в Афинах отборочный матч чемпионата мира, я вспомнил ту женщину в сером платке и ясно представил, как в эту минуту она, дослушав радио, тихонечко вымолвила: «Ну и слава богу…»
Алеше Хачатряну, молоденькому журналисту, страсть как хотелось показать мне Ереван солнечным, но ничего не получалось. Город покрыло тяжелое серое небо, было сыро и промозгло, здания выглядели насупившимися, грузными, старообразными. Солнце должно было их высветлить, помолодить, согреть. Ненастье явно было не к лицу Еревану. Алеша сокрушенно покачивал головой и, виновато поглядывая на меня, без конца твердил одно и то же: «Никогда, ну никогда, поверьте мне, апрель у нас так не начинался».
Мы с ним уже съездили в Цахкадзор, в Эчмеадзин, на раскопки храма Звартноц, побывали в хранилище древних рукописей Матенадаране. Дни бежали, а солнце не появлялось.
– О, я знаю, куда мы сегодня пойдем! На выставку Минаса Аветисяна, – сказал Алеша и просиял.
В высоком зале со всех четырех стен било в глаза солнце. Там сошлись все чистые и резкие краски Армении, утаенные от меня непогодой. Красная, желтая, синяя, зеленая – словно художник брал их кистью прямо из солнечного спектра. От полотен исходило тепло, возле них можно было отогреться после улицы.
– А вот и Минас, – шепнул Алеша, кивнув в угол зала.
Возле мольберта стоял небольшого роста, худенький человек лет сорока, в плаще и берете. Узкое, длинное лицо, черные усики, не выращенные, а выросшие сами, глаза, привыкшие различать то, чего не видят находящиеся рядом. Я подумал, что Аветисяна мог бы нарисовать Модильяни…
– Сейчас я вас с ним познакомлю, – сказал Алеша.
– С какой стати отвлекать человека? Он же работает…
– Не беспокойтесь, Минас – болельщик!
Мы знакомимся. Его приветливость где-то в уголках грустных глаз – это хорошо, ему бы не пошла светская суетливость… Трудно взять и выложить экспромтом свои впечатления художнику. Он избавляет меня от этого и начинает говорить сам.
– В футболе точно так же важно попадание, как и в искусстве. Правда? – Аветисян не шутит, не подлаживается к собеседнику. Он обдумывает, выбирает слова, хочет быть точным. Берет кисть и легкими мазками наносит в чистом углу полотна рисунок, в котором можно угадать контур футбольного поля. Видимо, так ему удобнее говорить. – Для меня не так уж важно, какие команды играют. Превыше всего – картина футбола. Один раз взглянув, даже не зная цели и правил игры, ты уже захвачен, тебе уже нравится. Чем захвачен?.. Линиями, движением, условностью всего того, что происходит. Футбол говорит с человеком сам по себе. Не имеет значения, чего хотят люди на поле, чего они добиваются. Это узнается позже. Суть в том, как они это делают. В этом я ощущаю власть футбола над собой. Возьмите вчерашний матч. Это была пачкотня, грязная живопись, без ясных линий…
Я всегда знал, что футбол красив, но никогда не пытался написать об этом: казалось, что строго отведенные тебе строки невозможно тратить на описания, прямо к делу не относящиеся. Мне стало чуточку стыдно, и я позавидовал художнику, умеющему видеть стадион, футбольное поле и игру в первозданной прелести, не замутненной ни злым азартом, ни теми инженерными тактическими расчетами, о которых мы, журналисты, более всего печемся.
Уже на улице, где было по-прежнему холодно и промозгло, я попытался вообразить, каким же я вижу футбол. И первое, что представил, было солнце.
Мы – футболисты сборной СССР и журналисты – стояли, сгрудившись, на гладком железе круглой платформы. Высоченный синьор хорошо поставленным баритоном объяснял нам, где мы находимся, что означает сей восьмиугольный зал, еще не достроенный, куда пока никого не пускают, а нас, советских, в виде исключения, в знак симпатии.
– Это – Полифорум, здесь будут давать театральные и цирковые представления, читать лекции, здесь будут заседать конгрессы. Но это попутно. Полифорум – центр туризма в Мехико, туризма культурного, без пьяных кабаков. * Люди войдут сюда в темноте, рассядутся в креслах, платформа начнет вращаться, и они услышат невидимый голос и музыку, взору их предстанут выхваченные лучами света фрески. Полифорум – новое слово в пластическом искусстве…
Синьор говорил нараспев, «с выражением», а глаза у самого скучные.
Рядом с ним, ему по плечо, старый человек с седыми бачками, синеватыми подглазинами, большим увесистым носом, тянущим лицо книзу. В мешковатом пиджаке он худ и изящен, наперекор возрасту. Он нетерпеливо слушает высокого синьора, ему самому хочется говорить. Это – Давид Сикейрос.
Читать дальше