Лев Филатов - Наедине с футболом

– Рядом со мной в кабине… Скажите, как вы расцениваете этот эпизод?..

Не знаю, сколько длилась пауза, но я успел и развести руками, показывая свое удивление нарушением конвенции, и усилием воли не столько вспомнить, сколько вообразить игровой эпизод, который я, конечно, прозевал, и понять, что вопрос прозвучал, что его слышала вся страна и все ждут ответа…

Я вымолвил нечто такое, что ни вспомнить, ни повторить никогда не сумею. И был поражен неестественностью, выспренностью своего голоса, словно читал шекспировский монолог в школьном драмкружке. Ясно, что провалился и больше вопросов не будет. И слава богу… И я принялся следить за игрой, а она была любопытная – в тот день киевляне принимали московское «Торпедо».

Однако раздался второй вопрос. Хоть я его и не ждал, но он меня не смутил, видимо, потому что я успел втянуться в матч. И ответил, как если бы мы сидели вдвоем, без микрофона.

Кончилось тем, что во втором тайме я жестикулировал, предлагая свои услуги, а когда сосед увлекался, толкал его локтем и чуть ли не оттирал от микрофона. Перед моими глазами ведь был футбол, рассуждать о котором и привычно и приятно…

Не знаю уж, слушало ли тот репортаж телевизионное начальство, но, посаженный в будку контрабандным способом, без репетиций и проб, без заполнения анкет, я после этого стал получать приглашения. Звучали они так: «У нас заболел (ушел в отпуск, в командировке) такой-то, выручите, пожалуйста…» Роль запасного меня устраивала.

Едва ли не более всего в работе у микрофона привлекала и страшила одновременно непоправимость произнесенного слова. До сих пор ежусь, вспоминая свои ошибки. Однажды июльским вечером, я этак лирично объявил во всеуслышание: «Жара спала…» В другой раз, осенью, ни с того ни с сего заявил: «Ну вот, дождь перестал…» Тут же, бросив взгляд на телевизор, увидел, что экран исполосован сеткой дождя, понял, что все это видят и, конечно, потешаются над моей метеосводкой, но так и не нашел, как выпутаться из положения, и упавшим голосом заканчивал репортаж. Помню, как вдруг произнес: «Вратарь дотронулся до мяча». Удивленный необычным звучанием глагола, тут же, видимо, чтобы удостовериться, повторил: «Да, дотронулся». И уже сам себе, без всякой надобности, сказал в третий раз: «Конечно, дотронулся!».

В таких случаях домой со стадиона я не торопился, надеясь, что, быть может, дочь-школьница ляжет спать пораньше. Но все равно, в этот ли вечер или на следующее утро, мне, отцу, приходилось выслушивать: «Почему это у тебя жара спала?» или «Как-то странно ты, папочка, одно слово произносишь…» А ведь предстояло еще ехать в редакцию, встречать товарищей, читать язвительные письма…

Да и сами события на поле порой оборачиваются так, что немеешь и на лбу выступает не какой-нибудь литературный, а самый настоящий холодный пот. Расхваливал я на все лады защитника. Он и мяч отбирал ловко и вперед бежал, подталкивая атаку. Режиссер мне в тон стал показывать его крупным планом. И тут мой герой нежданно-негаданно самым вульгарным образом вступил в драку. Судья резонно попросил его с поля. В таком случае, что ни скажи, для аудитории твои слова – жалкий лепет.

За что же, спрашивается, надо выносить все эти конфузы? Как видно, есть за что. Ошибки потому и запоминаешь на всю жизнь, что был ты в эти полтора часа занят делом чрезвычайным.

Лужники. Пятый этаж. Кабинка размером с вагонное купе. Столик, на нем раздвоенный переносной микрофон с красной лампочкой. Она загорается, когда опустишь рычажок; это значит, что тебя теперь слышат. Слева – беззвучный телевизор, по нему сверяешься, о том ли говоришь, что показывают. За спиной тяжелая, не пропускающая звуков, запертая на крючок дверь. Перед тобой длинное, как щель бойницы, стекло, за которым поле и тоже беззвучный футбол, беззвучные трибуны. Если захочется услышать, что там творится, надо надеть мягкие резиновые наушники.

Справа за стеклянной стеной – операторская, там всегда полно народу, там смотрят игру и слушают тебя. А ты их не слышишь, для связи стоит телефон, у которого вместо звонка лампочка.

И вот заставка с кадра слетает, и ты видишь поле и трибуны. Теперь надо нажать рычажок микрофона и сказать: «Говорит и показывает Центральный стадион…» С этого мгновения ты один за все в ответе, никто не поможет, не поправит, не заменит.

Как-то раз я явился на стадион после трудного дня в редакции, не успев пообедать, чуть не оцоздал, бежал и сразу же включил микрофон. В середине второго тайма вдруг закололо сердце. А в кабине дышать нечем – вентиляцию почему-то выключили. Я оглянулся в сторону операторской, но там не было никого, кто мог бы меня заменить. А красный огонек как угрожающий палец: «Ты что замолчал?» И тут я понял, что заболеть или умереть имею право, лишь когда кончится матч. Я продолжал репортаж, выключая время от времени микрофон, чтобы перевести дух. В тот вечер телезрителей могло удивить, с какой стати комментатор без конца твердит, сколько минут осталось: «Восемнадцать… шестнадцать… тринадцать…» Это я себя подбадривал и уговаривал. И хоть я не мог потом хорошенько припомнить, как шла игра, кажется, никто не заметил моего нокдауна.