Александр Нилин - Видеозапись

В автобусе, выехавшем из Мячкова, торпедовской базы, он сразу сядет на табурет рядом с водителем и до самых Северных ворот стадиона будет настраивать транзистор на соответствующую музыку.

А еще через десять с чем-то лет я буду вспоминать об этом в мемуарно-аналитических ремарках к литературной записи стрельцовской книги.

В ремарках этих я тоже, очевидно, самоутверждался. И в самоутверждении таком рисковал комментариями к Стрельцову заслонить самого Стрельцова (помните ироническое, чеховское: «Важен не Шекспир, а комментарии к Шекспиру»?). Но в контексте новой книги ремарки, возможно, проиллюстрируют мои поиски жанра?

…Может быть, в романе, посвященном середине пятидесятых годов, Стрельцов возник бы как действующее лицо и рассматривался бы в определенном социальном аспекте?

Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.

Но футбол-то менялся не сам по себе – футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.

Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.

В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии – фольклорной, но, безусловно, злободневной.

Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным – едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.

Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате – популярностью в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель – обязательство прославить.

Но к весне пятьдесят четвертого года – моменту появления Эдуарда Стрельцова – в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым, несколько иным, не столь безудержно страстным, но все же приливом. Но тогда никто не смог бы, наверное, сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает – «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…

Тогдашнее снижение популярности футбола не трудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.

(На меня, однако, – замечу – расформирование ЦДСА в наказание за олимпийский проигрыш ее ведущих игроков произвело впечатление посильнее, чем сам проигрыш. Я не представлял себе «внутреннего» календаря без своей команды.)

Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных сезонов. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным, как я сейчас, к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времени динамовских побед в Англии поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без оснований) международным.

Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.

Правда, с чувствами зрителей тогда и не подумали считаться. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.

Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.

Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун – зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.

Молодым игрокам открылись вакансии.

Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как о незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва, Бескова, Трофимова и других) осталось.

В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, со светловолосым начесом надо лбом, как у многих тогдашних, так называемых, стиляг, словно с улицы Горького (и не подумаешь, что он ведь из Перово, которое тогда и Москвой не считалось) на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля – в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).