Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ

Сам по себе Лонгшампский ипподром, расположенный под Парижем, бесспорно, очень даже хорош, но лишь для тех, кто тут хозяйничает, а не гостюет.

Так же печалится кукушка в пышных лесных роспле­сках, знакомую мелодию насвистывает иволга. Ястреб-перепелятннк, чуть ли не тот же самый, что и дома на конезаводе, наводил панику на пернатый мир: так же часто машет короткими крыльями, так же стремительно и коварно выскакивает из засады, и с таким же ужасом бросаются от него в окна конюшни, разбивая стекла, голуби, ныряют в воду как по команде утки, а воробьи сыплются под кусты акации, словно сбитые ветром. У здешней славки такая же простенькая и звучная песенка, как и у славки кубанской, и пеночка-веснянка, и дрозд прилетают на утренней заре со знакомыми напевами, и так же сочно крякает коростель в лугах—все знакомо и привычно, но вместе с тем все словно поддельное, неправдашное и не твое. И ничего удивительного в этом нет: когда человек приходит в гости в незнакомый дом, он видит предметы и вещи самые обыкновенные и примелькавшиеся, но прежде, чем сесть на стул, потрогает, проверит его, прежде чем взять что-то в руки, осматривается, приноравливается. Но— и дом дому рознь: в одном в момент освоишься, а в другом часами просидишь—и все тебе будет неприятно и несподручно.

Лонгшамп был из тех ипподромов, к которым надо привыкать исподволь. Чтобы хорошо внедриться в его быт и чувствовать себя совсем раскованно, иностранные жокеи со своими лошадьми приезжают обычно за месяц-полтора.

Насибов с Анилином прибыли за три дня до соревно­ваний. Многое было в диковину, а иные порядки раздра­жали, из себя Анилина выводили.

Начать с того, что его денник выходил окошками на проезжую часть улицы, по которой день и ночь с визгом проносились машины. Под окном цвел жасмин, но запах его проникал в денник только вместе с ядовитыми примесями—отработанных горючих газов и пыли. Федя гово­рил про Анилина: «Это удивительно обаятельная лошадь». Он имел в виду, конечно, не обаяние, а обоняние—спо­собность различать запахи. Качество замечательное, Ани­лин никогда в жизни не мучился коликами живота, потому что за километр чуял носом белену, дурман, репейник, лопух и другие вредные для желудка травы, ко­торые запросто съедают овцы, козы, коровы и лошади с притупленным чутьем. Но вот здесь его тонкое обо­няние играло дурную службу: никак он не мог притер­петься к зловонию, даже и не спал из-за этого—всю ночь напролет вздрагивал и шевелил в беспокой­стве ушами.

Но это бы еще куда ни шло, а вот стартовые маши­ны — такой кошмар, что лошадь только увидит ее, на­чинает пятиться и всхрапывать.

Чудовищно ревущий тягач волочит и ставит поперек дорожки уродливое сооружение, которое состоит из множества узких чуланчиков-боксов, соединенных сталь­ной рамой. У боксов две двери—спереди и сзади.

Анилин привык к вольным пускам—человек с фла­гом, волейбольная сетка на резинках, а здесь надо просунуться в железный чулан через заднюю дверцу, ко­торая тут же наглухо закрывается, и стоять взаперти До тех пор, пока не раздастся команда главного судьи: «Приготовиться!» Враз распахиваются все пе­редние калитки — старт дан. Да, уже дан: никого не интересует, приемист ты или медлителен, капризен или боязлив, помчался стремглав или еще стоишь дурнем.

По идее-то, ясное дело,—здорово, никаких фальстартов, но ведь этому надо особо обучиться и свыкнуться с тем, что у тебя клацают перед носом и за хвостом же­лезные зубы, которые—кто же их знает?—может, еще и кусанут как следует... Времени в обрез, а Анилин в клетку заходить ни в какую не хочет—впору домой отправляться.

И уговаривал его Николай, и ругал — ничто не помогало.

Стали насильно загонять: четыре дюжих французских мужика за уши и за хвост крутят, тянут Анилина, толкают, бьют, будто он в чем-то виноват. Запихнули, замкнули двери,—Анилин стал так беситься в клетке, что упал. Ни­колай еле успел выдернуть ноги из стремян и уцепиться руками за железную балку. Висел под потолком, а те же мужики отворили дверь и ухватились ручищами Анилину за хвост. Он тоскливо и жалостливо ржет, взмок всей ко­жей так, что ручейки с него побежали,—не привык к та­кому обращению.

Второй раз силком всунули, потом третий тем же макаром, четвертый... Изнемог Анилин, смирился. Николай принудил его упираться носом в металлическую дверцу, непрестанно освежая поводом (бил ремнем, если по-честному говорить).

Дали пробный старт — отскочила со щелчком железная дверь, Анилин со страху назад подался.