Лев Филатов - После матча

А разве я сам не думал о том же? Да, работал в «Советском спорте», постоянно писал, не было случая, чтобы хоть одна страничка полетела в корзинку, все печаталось. Объездил города и веси, мог выбирать маршруты, к которым лежала душа, путешествовал по разным странам Европы, Южной Америки, был и в Африке. Слыл удачливым, знал, что читаем, получал письма, выступал по радио и телевидению. Встречался лицом к лицу с аудиторией, и на афишах фамилия набиралась таким крупным шрифтом, что становилось неловко, не тенор же и не академик. Раздавал автографы, водил знакомство с людьми, которых принято величать интересными, имел кое-какие житейские льготы, если люди, от кого они зависели, оказывались болельщиками.

Однажды прибежал я со страшной зубной болью в поликлинику. Хирург, молодой парень со скучающим выражением лица, сделал укол. Я понял, что зуб будет еырван. Он мельком, от нечего делать, глянул в мою карточку. И вдруг: «А вы не тот?…» Я кивнул, даже «да» не выговаривалось. Скука сползла с его лица, как тень от уплывшего облака, и открылись загоревшиеся любопытством глаза и улыбка предвкушения. Он пододвинул стул, ободряюще похлопал меня по колену и спросил: «Интересно, за какую команду вы болеете?» Хоть и туго мне было, но я смекнул, что лучше не рисковать, и еле-еле произнес: «А вы?» – «Я-то, разумеется за «Спартак». И тут я смалодушничал: «И я». Хирург снова, увереннее и дольше охлопал мои колени, давая понять, что рад встрече со своим. И посыпались вопросы, он намеревался выжать все, что можно. Из онемевшего рта я выдавливал междометия, кивками изображал «да» и «нет». Наконец, показал на часы: «Не пора ли?» – «Не беспокойтесь, все будет сделано по оптимальной норме». И опять вопросы. Необходимость отвечать держала меня в напряжении, и страх исчез. Потом он встал, склонился надо мной и одним движением вынул зуб. И снова сел рядом и снова посыпались вопросы. Тут уж я был рад, что своими ответами могу расплатиться за безукоризненную операцию. Мы расстались довольными друг другом.

И здесь это было, в Мехико. Так вышло, что меня не встречали. Брел с чемоданом по аэропорту и грустно соображал: «По-испански – ни слова, адресов посольства и квартиры Горанского не знаю, как и номера автобуса, на котором можно доехать. Что делать?» На указателе мелькнула надпись – «Аэрофлот». Побрел вслед стрелке на второй этаж, понимая, что могу встретить холодные глаза, в которых прочту: «Возник, как снег на голову, думает, что нам нечего больше делать, надоело…» В офисе двое в аэрофлотской форме. Поставив чемодан у порога, представился и стал несвязно объяснять положение. В ответ услышал свое имя-отчество, которое не называл. «Сейчас мы вас на машине подбросим в посольство, по дороге вы расскажете нам новенькое о футболе. А оттуда ребята, болельщиков там много, доставят вас куда скажете. Все будет в лучшем виде…»

Футбольным репортерам не на что жаловаться. Журналист ведь не тот, кто пишет, а кого читают. Нас читают. И знают. И отличают одного от другого. И тиражи наши – миллионные. Мы на виду. Известными сделаться нам легко, две-три заметки – и уже приметили, запомнили фамилию.

Не помню, по какой причине одну статью я подписал псевдонимом – Л. Лучников. И забыл о том. Спустя какое-то время получил письмо от читателя, отставного полковника из Саратова, прочитавшего другую статью, подписанную моей фамилией. «Как вам, опытному журналисту, да еще редактору, не совестно заимствовать мысли у начинающего и способного Л. Лучникова?»

Так какого еще рожна? С какой стати женский вопрос «Почему вы пишете о футболе?» смущает и беспокоит?

Женщины не ошибались, в самом деле тут промельк судьбы. Я бы не стал прикасаться к этой самой судьбе, если бы она не смыкалась с делом, которым занимаюсь и которое, пока будет идти футбол, продолжат новые авторы, бегающие ныне в школу или еще не родившиеся.

Потрафлю женской интуиции: начинал я не с футбола. Сначала были рассказики, имевшие хождение среди студентов моего литературного факультета, рассказики с чувствами и настроениями, что подтверждают названия: «Осенние переулки», «Художник», «Свет в окне» и прочее. Мы собирались, как в пушкинскую пору, чтобы послушать, кто что сочинил. Даже рукописный журнал выпускали. Потом, после войны, сделался журналистом, год провел в журнале «Советское студенчество», который и просуществовал всего год и был закрыт, перешел в «Комсомольскую правду», где состоял сначала в отделе пропаганды, примениться к которому так и не сумел, позже – в отделе учащейся молодежи, где начал публиковать «подвалы», очерки из школьной и студенческой жизни. Молодой, подающий надежды очеркист.