Иван Неумывакин - Скатерть-самобранка - что, сколько, зачем и как мы едим

— Наверняка знали, но забыли об этом. Вспомним жаркую сенокосную пору с ломтем хлеба, кусочком сала и крынкой молока. Или поданные на стол пышущие пироги, испеченные в русской печи бабушкой-умелицей. Или те же деревенские щи. Сколько же в них труда и поэзии.

Читаешь давние источники еще с «ятями», как жили наши предки, и ни на минуту не усомнишься в том, что они одухотворяли простейшую, казалось бы, еду, видели в ней высокую поэзию.

— Вы знаете, в каком-то старом источнике натолкнулся на интересную мысль: крестьяне считали, что их пища лучше «барской». На вопрос: «Чем же лучше? — отвечали. — Мы едим то, что нам Бог даст, и не выдумываем себе разных яств… За это-то Бог и благословляет наше здоровье».

— Это так. «Божий хлебушка» составлял основу пищевого рациона и не считался скудной пищей. Повседневной едой считались ржаной хлеб, щи, картошка, редька и молоко. Масло и сметана лишь в качестве приправы. Пища считалась скудной, когда ничего нет, кроме небеленых щей (подобный «стол» встречался летом в семьях, не имеющих коров). К изобильной пище относили лапшу, кашу, молоко, говядину, которую ели в осенние храмовые праздники. Для почетных гостей жарили мясо, пекли пироги, катали лапшу, делали «яечню».

Состав еды зависел от времени года. Все было расписано: ежедневная пища, скоромная и постная, а также описания чаепитий, завтрака, ужина, обеда.

Мы же нынче — кто во что горазд. Праздники смешались с буднями. Кто погонорливей, да с мошной, устраивает себе сплошные праздники.

Простоте бытия крестьян нам бы надо поучиться. В то же время мы помним колоритную фигуру хлебосольного и не умещающего свое тело в карету Петра Петровича Петуха из бессмертных гоголевских «Мертвых душ». Помните, как он изобиделся на гостя, который заявил, что он сыт, так как только что после обеда. «Что мне в вас после обеда, сударь?» — буквально взревел помещик.

А помните его присказки, когда приказчик ротозей Емельян и вор Антошка начали метать на стол разные фирменные блюда? Чуть замечал у гостя один кусок, подкладывал ему другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете». Съедал гость два, тут же подваливал ему третий, приговаривая: «Что же за число два? Бог любит троицу». Съедал гость три — он ему: «Где же бывает телега о трех колесах?

Кто же строит избу в трех углах?». На четыре у него была своя поговорка, на пять — своя.

Чичиков съел чуть не двенадцать ломтей. И подумал: «Ну теперь ничего не приберет больше хозяин». Не тут-то было: хозяин, не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле.

— Вспоминаю. Чичиков взмолился: «Не взойдет!»

— Да ведь и в церкви не было места. Взошел городничий — нашлось. А ведь была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок — тот же городничий.

— Согласен, классика преподнесла нам немало ярких картин обжорства, коим грешили люди во все времена. И брались они, безусловно, не с неба, не из эмпирей, а из самой жизни. Вспомните, как красочно и реалистично описал их в средневековье Ф. Рабле. Речь о юном Гаргантюа в период, когда его воспитывал учитель-схоласт. Вспомнили эти эпизоды, Иван Павлович?

— Нас всерьез учили на этой классике (не то, что сейчас), поэтому я и не забывал. Хотите, процитирую?

Время Гаргантюа было распределено таким образом, что просыпался он обыкновенно между восемью и девятью часами…' Раз семь поворачивался с боку на бок, не умывался и не чистился, так как наставник считал это потерянным временем, и сразу же усаживался за стол завтракать.

На завтрак ему подавались превосходные вареные потроха, жареное мясо, отменная ветчина, чудесная жареная козлятина и в большом количестве ломтики хлеба, смоченные в супе.

После завтрака Гаргантюа направлялся в церковь, где выстаивал до 30 месс. Затем с ним персонально занимался священник. Потом он на какие-то полчаса брал в руки книгу, но «душа его была уже на кухне».

Обед он начинал «с окороков, копченых бычьих языков, икры, колбасы и других невинно-позывающих закусок». Пил вино, затем снова ел мясо и прекращал еду не прежде, чем у него начинало пучить живот.

После еды до отупления играл в карты, кости и шашки. Затем часика два спал сном праведника.

После сна «он нехотя принимался за уроки, и прежде всего за молитвы». А вскоре и ужин. «И ужинал он отлично, и часто приглашал к себе кого-либо из соседей — любителей выпить, и он от них не отставал, а они рассказывали ему небывальщины, старые и новые». Затем Гаргантюа спал восемь часов кряду.