Блез Анжелюс - Голубая ода №7

Его маленькая, хирургически стерильная, палата номер семь, его золотая клетка, его наконец-то заново обретённый утерянный рай, – всё теперь было здесь и всё было с ним: и то, что он пережил в течении своей короткой и даже нелепой жизни, и то, что с ним не происходило никогда, но отчего-то преследовало его, не покидая ни на миг, как первое слово, услышанное ребёнком в детстве, которое остаётся в его подсознании на всю жизнь. Часто, глядя на великолепие местных окрестностей, ему так и хотелось сравнить живописные пейзажи Бадена и Шварцвальда с аппетитными натюрмортами «малых голландцев»: с сочными застольными темами Бальтасара ван дер Аста или, например, с ontbijtjes Виллема Клааса Хеды, полными морепродуктов, вина и солнечных бликов. В том месте, где знаменитый своими ароматными розами сад Гённера пересекался с руслом Орсо, он разглядел «натюрморт» кисти Амброзиуса Босхарта с пышными цветами и засахаренными фруктами, а пёстрые георгиновые поля рядом с Монастырским лугом, в его представлении, являлись природным воплощением многочисленных сюжетов bloemsstilleven в филигранном исполнении Якоба де Гейна Младшего или Иеронимуса Свертса. Природа мастерски «подражала» «малым голландцам», имитируя их творения посредством жизнерадостной зелени, цветов и солнечного света, всепроникающего и всесвязывающего, подобно бессмертной пране в космогонии индуизма.

Надо бы ещё упомянуть о роли некоторых, дорогих его чувствительному сердцу, женщин, каждая из которых в разные периоды его жизни возвышалась, возносилась, подобно божеству, местному покровителю, вначале – над одним из тех вымышленных пейзажей, участки которого соответствовали периодам его жизни, и где он только там и представлял их, затем – увиденная в воспоминаниях в окружении ландшафта, в каком он её знал и в каком она ему запомнилась, навсегда оставшись в нём, ибо если наша жизнь-скиталица, то наша память-домоседка, и напрасно мы без передышки подталкивали наши воспоминания, они, пригвожденные к месту, от которого мы сами уже оторвались, продолжают жить своей домашней жизнью, как временные приятели, с которыми путешественник познакомился в городе и которых покидает, когда наступает пора покинуть город, потому что именно здесь они, не собирающиеся уезжать, завершат свои дни и свою жизнь, как будто ничего не изменилось, у ступеней этой церкви, перед этими воротами, у подножия этих деревьев, растущих во дворе.

Так что его совсем не удивляло, когда тень Жильберты стелилась не только перед какой-нибудь церковью в Баден-Бадене, где он представлял её, но и на липовой аллее возле Лихтенталя, а тень, возможно, Одетты де Креси, облаченной в элегантное платье с цветочным узором, как на «Весне» Боттичелли, – на влажной тропинке, где сплетались виноградные лозы с фиолетовыми и красноватыми кистями или на рассветном золоте страсбургского тротуара.

И эта вторая особа, рождённая не из вожделения, а из воспоминания, тоже не была последней ни для одной из этих женщин. Ибо каждую из них он знал в разные мгновения, при разных обстоятельствах, где она каждый раз оказывалась другой или же он сам оказывался другим, утопая в мечтах совсем иной окраски.

И сказал он богу, да будет свет. И стал свет. Красным, как киноварь, кровавым, как кармин, столь любимые цвета в палитре Джотто и Пьеро делла Франческа.

Плотный обездвиженный воздух наполнился духотой, видимо, в предверии дождя, сладкий аромат самшита густой пеленой разлился перед каменным входом в розовый сад. И словно вкус размоченной в липовом чае мадленки у Пруста или щебетание дроздов в кронах деревьев у Шатобриана, он, этот терпкий аромат самшита, вновь вернул его в памяти своей во времена давно забытого детства, в те далёкие летние дни, когда мать привезла его впервые на море, где он увидел ранее никогда не виданное: и бирюзовый с отливом кобальта цвет морской волны с серебристой лентой, и стройный ряд древних псевдодорических колонн времён ушедшей в небытие эпохи тоталитарной диктатуры, и даже услышал забавный и какой-то неземной звук невидимого насекомого, впоследствии оказавшийся почти буддистской песней обыкновенной цикады.

Он знал то, что в беспрерывном одиночестве ум становится всё острее. Для того, чтобы думать и изобретать, не нужна большая лаборатория или большая мастерская. Идеи рождаются в условиях отсутствия влияния на разум внешних условий.

Будьте в одиночестве, только в нём рождаются идеи.

Большинство людей так поглощены внешним миром, что они совершенно не замечают, что происходит внутри них.