Первым же следствием выставки стало возвращение моды на «Хаим» – особый типографский шрифт, созданный в 1925 году дизайнером Яном (Яковом Хаимом) Левиттом [23]. После того как шрифт «Хаим» заново представили публике на этой выставке, он стал необычайно популярен и до конца 1980-х оставался самым распространенным шрифтом израильской книгопечатной продукции. Причем в 1980-х он был больше всего известен по логотипу движения «Мир сейчас», над дизайном которого работал один из ведущих молодых израильских художников-графиков – Давид Тартаковер. На волне возрождения былого наследия в Тель-Авивском музее изобразительных искусств под кураторством Тартаковера состоялась и ретроспективная выставка работ Франца Крауса, еще одного модернистского художника-графика 1930-х годов.
Помимо общего ностальгического интереса к еврейскому европейскому модернизму, эти две экспозиции, посвященные Баухаусу и творчеству Крауса, объединяло еще и то, что они, правда, не напрямую, предложили некую риторическую, не лишенную сентиментальности, но тем не менее историческую основу для последующей выставки «Белый город». Главное – они подсказали новый нарратив, восходящий к специфическому местному представлению об израильской идентичности, характерному для 1930-х годов и тесно связанному с европейским прогрессивным модернизмом. Насущная необходимость ретроспективного подхода к формированию идентичности объясняется прежде всего тем, что вплоть до прихода к власти Менахема Бегина и его правоцентристской партии «Ликуд» в 1977 году израильская идентичность воспринималась как данность. Легитимизация Бегиным «другого Израиля» – той части израильских евреев, которые всегда считались гражданами второго сорта (и отношение к ним было соответствующее), – поставило под удар монополию белых, европейских евреев. Прежняя левая элита в ответ на эти политические трансформации словно решила воссоздать себя заново. И представители старой гвардии стали искать утешения в «утраченной утопии» Дессау, сделав ее аллегорией сионистской мечты, которая после прихода к власти «Ликуда», похоже, оказалась на грани краха [24].
В этом смысле ориентация на Запад, на Дессау, и в самом деле была некой формой самоуспокоения: те, кто всегда доминировал в израильском обществе, а теперь почувствовали, что их лишают их израильской сущности, нашли утешение в теплых объятиях знакомой белой, европейской идентичности. В противоположность «Золотому Иерусалиму», которому предназначалась роль столицы в бегинском новом традиционалистском и подпитанным религиозностью «Большом Израиле», Белый город стал штаб-квартирой «старой доброй Эрец-Исраэль» («старой доброй Земли Израиля»). Представителями бывшей элиты стоическая чистота стиля Баухаус рассматривалась как некое воплощение порядка и рационализма – ценностей, за которые они так держались, в противовес бесформенному черному хаосу, свойственному неканоническому барочному стилю, связанному с проектами «Обновление микрорайонов» и «Построй свой дом», которые продвигал Бегин.
То, что именно немецкий Дессау оказался главной точкой отсчета в политической схватке «белых» с «черными» – европейского центра с североафриканской периферией, вовсе не удивительно. В народном сознании всегда сохранялось доверие к ашкеназской общественной иерархии, в которой екке (немецкие евреи) занимали высшую ступень социальной лестницы [25]. В Израиле к этой особой этнической группе относились как к своего рода культурной аристократии, и не только потому, что регион Ашкеназ считался исторической и географической родиной всех ашкеназов, а потому, что очень хотелось представить израильских ашкеназов наследниками современной, интеллектуальной и светской, традиции германского еврейства, ассоциирующейся с веком Просвещения. Считалось, что это куда более достойное наследие, чем то, что связывало израильтян с прошлой бедностью, традиционализмом и религиозным рвением польского еврейства [26]. Этот феномен проецирования культурного и нравственного соотношения сил на европейский набор идентичностей прослеживается в израильско-ашкеназском фольклоре, где среди основных персонажей фигурируют польская тетушка, считающая себя немкой, и румын, притворяющийся русским.
Подобная гибкость моделей национального самосознания в еврейской диаспоре была вызвана сложным рисунком европейских границ, а также перемещениями и миграцией евреев в пределах этих территорий. То, что среди эмансипированной еврейской элиты предпочтение отдается не восточноевропейским, а центральноевропейским (немецким или австрийским) корням, можно объяснить стойкой верой в культурную гегемонию этого региона. Соответственно, представители израильской культурной элиты выстраивали свой образ жизни и определяли свою идентичность с оглядкой на культурные нормы Центральной Европы и Северной Америки. Приверженность к Центральной Европе имела также и исторические корни, поскольку евреи из Центральной Европы часто являлись представителями западноевропейской культуры и бизнеса. Этот давний «разброс» идентичностей, от Восточной до Центральной Европы, сопровождал сионистское движение еще со времен самого Герцля, который, хоть и жил в Будапеште до восемнадцатилетнего возраста, образование получил на немецком, категорически отрицал свое венгерское происхождение и не считал венгерский родным языком [27].
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу