Чарльз Чаплин - Огни рампы. Мир «Огней рампы» (сборник)

Он спросил:

“Что тут творится?”

Она ответила:

“Ему тут нужны пластинки – кое-что подтянуть.” ( Новые конвульсии .)

Я сказал:

“Как-нибудь ремнем обойдусь, авось это кое-что до дома не свалится”.

– И тут он как протянет меня ремнем! Прямо по зубам! ( Сгибается пополам от смеха .) И ему пришлось делать мне мост! Отличнейший протез, лучше не бывает! Сверхурочная работа! Он сказал: “Это обойдется вам в сто пятьдесят долларов”. ( Смеется .)

Я сказал:

“Не говорите глупостей!”

Он ответил:

“Это вы наделаете глупостей, если не заплатите!” ( Снова хохочет .)

– Ну вот… Я не заплатил… и с тех пор все время делаю глупости! ( Новый приступ смеха .)

Терри сидела, обхватив колени руками, и как-то хмуро смотрела на него. Сценка произвела на нее впечатление, но Терри не стала особенно хвалить ее, только сказала, что несколько раз ей даже захотелось улыбнуться. Но Кальверо разочаровала ее реакция, хоть она и объясняла, что вообще редко смеется по-настоящему и что диалог ей в целом понравился. Впрочем, Кальверо согласился с ее словами и сказал:

– Ну ладно, давайте продолжим тренировки.

Поддерживая Терри за руки ладонями, он стал водить ее по комнате. При этом оба обменивались нежными замечаниями и шутками. Иногда Кальверо убирал руки – и Терри тут же хваталась за мебель. Тут снизу послышался стук в дверь, зазвонил звонок.

– Что это? – спросила Терри.

– Почтальон пришел, – сказал Кальверо. – Вдруг это новости от Редферна? – И он выбежал в коридор и помчался вниз по лестнице.

В прихожей, на коврике перед дверью, он увидел конверт. Быстро вскрыл его и прочитал:

Дорогой Кальверо!

Окончательно назначен день вашего первого выступления в “Мидлсексе”: понедельник 23-го, вечером. Оклад – три фунта. Зайдите завтра ко мне в контору, чтобы подписать контракт.

Сэм Редферн

Кальверо быстро взбежал вверх по лестнице. Ему хотелось поскорее поделиться с Терри хорошей новостью. Но, немножко подумав, он понял, что из-за лишнего напряжения и радостного ожидания премьеры она может переволноваться, а это подорвет ее здоровье. Поэтому, когда она стала его расспрашивать, Кальверо соврал.

– Хорошие новости? – спросила она, как только он показался на пороге.

– Нет. Почта для хозяйки, – сказал он, тщательно скрывая волнение.

В мюзик-холле “Мидлсекс” публика смотрела выступление Кальверо с вялым интересом. Кое-где изредка раздавались смущенные смешки. Его номер шел последним, и выступал он не слишком хорошо. От прежнего Кальверо ничего не осталось. Может быть, все дело в том, что он поменял имя. Он не был в этом уверен, но точно понимал, что прежнего задора в нем больше нет. Он опрометчиво решил не пить перед представлением, потому что захотел доказать самому себе, что способен быть смешным и без выпивки. А оказалось, что нет. Он безбожно переигрывал. И чем больше он старался, тем равнодушнее становилась публика.

А потом произошло ужасное… Один зритель поднялся с места… Потом другой, третий, и начался массовый исход. Кто-то – не без юмора – прокричал из оркестровой ямы: “Да ладно, старина, давай уже по домам расходиться!”

И Кальверо прокричал в ответ: “Отличная идея – спокойной ночи!”

И ушел со сцены. Это был единственный раз, когда он рассмеялся искренне. Кто-то зашикал, кто-то захлопал, раздались крики: “Вернись!” Но Кальверо уже ушел.

Он отправился прямиком в уборную, где заканчивали гримироваться двое других актеров. Ни один из них не сказал ни слова, когда вошел Кальверо. Но он знал: они знают о том, что случилось. И им неловко.

Один актер принялся тихонько насвистывать, а потом заметил, что ему жмут ботинки. У него был скрипучий голос, и Кальверо стало неприятно. У него упал гребень, и кто-то из актеров поднял его. Но Кальверо ничего не замечал. Он очнулся только тогда, когда они пожелали ему доброй ночи, выходя из гримерной. Он тоже произнес: “Доброй ночи”.

Редферн обещал зайти к нему после представления. Но так и не зашел. А Кальверо только испытал облечение: ему не хотелось сейчас никого видеть.

Он поспешил уйти из театра. Пережитое унижение просто раздавило его. Куда-то делись и самоуверенность, и уважение к себе. Начисто пропало все – кроме испуганной радости от того, что он, несмотря ни на что, жив. Ему хотелось забыть о театре и обо всем, что с ним связано. Хотелось забыть самого себя.

Кальверо бесцельно бродил по улицам, скользя пустым взглядом по витринам и напевая себе под нос увертюру из оперы “Дзампа”, которую он слышал краем уха этим вечером в гримерной. И, не в силах ничего поделать с этим привязавшимся мотивом, он без конца прокручивал его в голове.