Януш Корчак - Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи)

7. Дети, в отношении которых можно установить или существует подозрение, что они являются объектом эксплуатации, что их принуждают к попрошайничеству и к уголовным преступлениям.

8. Несовершеннолетние проститутки.

9. Несовершеннолетние сумасшедшие.

10. Трупы детей на улицах и в общественных местах.

ДВА ГРОБА (НА СМОЧЕЙ И НА СЛИСКОЙ)

[ зима 1941/42 гг .]

Когда я хожу по улицам, я всегда смотрю под ноги, чтобы не упасть и не удариться. Потому что сломанные кости у стариков срастаются с трудом. Поэтому я его не увидел; может быть, я его и заметил и на секунду подумал: «Какой красивый мальчик!» Может быть, именно так я и подумал, а через минуту о нем забыл.

Ему пятнадцать лет, может, четырнадцать, может, шестнадцать. Люди говорят: «Пятнадцать весен прожил». Так говорят потому, что молодые годы – солнечные, когда цветут красочные цветы мечтаний, даже тогда, когда дома плохо и людям вообще плохо. Теплые весенние года, пятнадцать цветистых, солнечных, счастливых, молодых лет – и яркие, как весенние бабочки, мечты. Много таких мальчиков и девочек ходят по улицам, красивых и ярких, и чистых даже в грязных лохмотьях.

Если я даже и заметил этого мальчика, проходя мимо, я ничего о нем не знал; не знал, жива ли его мать, есть ли у него мать, да и отец, не знал, где его отец и мать, потому что людей сейчас раскидало, один здесь – другой там; даже малых детей, а что уж говорить о таком большом мальчике в пятнадцатой весне его жизни.

И вот, пожалуйста: недавно, очень морозным днем, на улице Смочей я увидел его, можно сказать, в первый раз.

Вы же знаете улицу Смочей. Она всегда была такой. Столько людей – толкаются, спешат, ссорятся и торгуются, кричат, расхваливают кто что продает: этот картошку, тот папиросы, третий – одежду, четвертый – конфеты.

А красивый мальчик тихо, очень тихо, тишайше лежал на снегу, лежал на белом, лежал на чистом белом снегу.

Рядом с ним стояла мать и раз за разом повторяла: «Люди, спасите». Это наверняка была его мать. Только эти два слова, и она не кричала – повторяла она громким шепотом, только это и ничего больше:

– Люди, спасите, люди, спасите.

А люди проходили мимо, никто его не спасал; люди не делали ничего плохого, потому что ему спасение уже не требовалось.

Лежит тихий и такой кроткий и спокойный, такой светлый на белом снегу.

Рот у него приоткрыт, словно он улыбается. Я не заметил, какого цвета у него губы, но, наверное, розовые. И зубы белые.

И глаза у него приоткрыты, а в одном глазу, в самой зенице, – маленькая искорка, наверное, звездочка, самая маленькая из наименьших, светится звездочка.

– Люди, спасите, люди, спасите.

А теперь второй гроб; кажется, дело было в субботу. Даже наверняка в субботу. Этот гроб должны были видеть все, кто шел к родным […] 199по левому тротуару нашей улицы Слиской.

Ребенок – маленький ребенок, может быть, трехлетний! Я видел только его ступни, крошечные пальчики ног.

Ребенок лежал у стены, завернутый в бумагу. Тоже на снегу. Я не заметил, не помню, серая это была бумага или черная. Знаю только, что эта черная или серая бумага была очень старательно, очень заботливо, очень нежно, очень точно и ровно – снизу, сбоку и сверху – была перевязана веревкой.

Только эти пальчики маленькой ножки.

Кто-то, прежде чем вынести и положить на снег, старательно перевязал этот маленький узелок, этот детский сверточек.

Понятно, что это мать.

Понятно, что дома у нее не было ни бумаги, ни веревки. Она зашла в магазин и купила их.

Только это я знаю, больше ничего. Разве что расскажу, как мать этого ребенка рожала, как страдала, истекала красной кровью, потом кормила белым молоком – грудью кормила, белым, сладким, теплым молоком своей груди.

Вы, наверное, хотите знать, почему я пишу об этом маленьком ребенке, когда столько других умерших взрослых, мужчин и женщин, молодых и старых, я видел в подворотнях и около стен на стольких разных улицах квартала, где живые люди носят на правой руке повязку с голубым щитом Давида.

Так вот, мать этот свой сверток, эту свою посылку […] ровно, старательно и заботливо перевязывала веревкой.

Бумага была грубая, именно такую называют упаковочной. Как же она позволила пяти крохотным пальчикам и маленькой ступне до щиколотки торчать из бумаги? Она ведь не могла этого не заметить.

Значит, это было сделано умышленно.

Ну да.

Но почему?

Нелегко было маленький клубочек так упаковать в бумагу, чтобы все было ровно и гладко, и только одно это…