Татьяна Яшина - Загадки Красного сфинкса

Я затянул узел, сложил половины наруча и соединил штифтами на внутренней поверхности плеча – подмышкой и у локтя. Взял со стола нижний наруч и налокотник, но мсье Арман раздраженно махнул рукой – не надо! Я, собственно, на это не рассчитывал, но надеялся. Даже в сражении на дамбе, под огнем английского флота, Монсеньер ограничился кирасой и защитой плеча. А мне бы хотелось увидеть его в полном доспехе.

Рошфор завязывал узел, крепя левый верхний наруч:

– Только вы, ваше преосвященство, имеете на рукавах сутаны крепления для доспеха, – но Монсеньер возразил:

– Почему же, Ла Валетт тоже носит сутану с кирасой.

– Больше не носит, она ему мала, в боках жмет, – сказал я. Толстогубый жизнерадостный Ла Валетт к концу осады действительно раздобрел. Не то что его отец, старый герцог Д’Эпернон, – тот делался все суше и суше с годами, сохраняя тонкость черт, до сих пор напоминающую о его былой славе первого красавца и архиминьона Генриха III.

– Приказ о назначении преподобного де Сурди епископом Ла-Рошели.

Надев поверх кирасы орден Святого Духа на голубой ленте, Монсеньер увенчал свой наряд черной широкополой кардинальской шапкой, пробитой осколком и порядком выцветшей. Я грустно посмотрел на новую бордовую шляпу с белоснежными перьями, но счел за лучшее промолчать. Но разве что-то могло от него укрыться?

– Я возвращаю Ла-Рошель не только под сень закона, но и в лоно Католической церкви. Пусть мой наряд несет знаки принадлежности не столько к армии, сколько к духовенству.

– Думаете, Урбан Восьмой за это простит вам союз с протестантскими Нидерландами? – в дверях возник отец Жозеф.

– Он не простит мне даже помилование ла-рошельцев, хотя тех, кто в состоянии держать оружие, осталось не более двухсот человек.

– Как всегда. Протестанты обвиняют вас в том, что вы истребили почти все население города, «святоши» – в том, что не всех полностью.

– Его величество проявил истинно христианское милосердие в отношении заблудших овец. Бассомпьер, Шомберг и Марийяк будут строжайше следить за порядком, не допуская ни малейшего насилия и грабежа.

– Старая герцогиня Роган может не опасаться за судьбу своего драгоценного столового серебра, – осклабился капуцин. – Вчера она вкушала с него тушеную мышь и бульон из конской сбруи.

– Из поводьев? Или из подпруги? – осведомился кардинал.

– Сведения нуждаются в уточнении, виноват, – поклонился отец Жозеф.

– Ничего, сегодня все, все утолят голод…

Дух свежего хлеба сопровождал въезд победителя Ла-Рошели в покоренный им город. Сладковатый запах тления, скопившийся внутри крепостных стен за четырнадцать месяцев осады от массы непогребенных тел, сопротивлялся свежему ветру с Атлантики, проникшему в распахнутые ворота, но не смог устоять перед союзом природы и пекарей его величества.

Я ехал далеко позади и от Монсеньера на белом коне, и от герольдов, барабанщиков, пажей, и от маршалов Бассомпьера, Марийяка и Шомберга со свитой, позади элитного полка мушкетеров, – рядом с Виньи и остальными солдатами под командованием Жюссака. Шарпантье тоже был тут, подавленный и удрученный.

Так что именно секретарь сказал мне, что этот лысый широколобый бородач, мрачно внимающий капитану мушкетеров – адмирал Гиттон, непреклонный мэр Ла-Рошели. Подчиняясь аресту, он снял шпагу, отстегнув ее не с левого, а с правого бока. Я сразу узнал в нем человека из «Красного быка», с которым когда-то столкнулся – его лицо похудело и словно покрылось темным маслом, но ничуть не утратило решимости. Он тоже заметил меня и в бессильной ярости окинул взглядом с головы до ног, перед тем как развернуться и проследовать под арест, а затем – прямиком в Бастилию.

От взгляда Гиттона даже Купидон забеспокоился, заплясал на месте, выгибая шею и косясь на меня влажным, как новорожденный каштан, глазом. Я потрепал коня по лоснящейся шее и успокоил. На перчатке не осталось ни одной шерстинки – конюхи трудились не за страх, а за совесть.

Другая встреча стала куда более приятной – прямо на телеге с хлебом сидел мальчишка, въедаясь в громадный мягкий кус, еле удерживая его тонкими ручонками в слишком широких рукавах потертой коричневой курточки. Его золотистый хохолок трясся, когда он откусывал слишком много. Держа его за полу куртки, рядом шла маленькая горожанка – одна. Она плакала навзрыд, но все звуки перекрывал победный марш барабанщиков.

– А они не объедятся до смерти? – спросил я у Шарпантье. Он успокоил меня: