Игорь Куберский - Америка-Ночки

И снова Лебединое озеро, парнишка-негр, махровые полотенца, пар, кашель. Крис-2 исчезает и появляется, словно проверяя мое наличие. Я в наличии, но уже упарился, и меня начинает подташнивать от Чайковского. Договариваемся, что к шести я буду как штык. А пока я всего лишь перочинный ножик, складывающийся от кашля.

Шатаюсь по городу, забредаю в Голден-Гейт-парк, сдуру пью чай из ромашки в японском чайном садике, где все гораздо дороже, брожу по пустынным аллеям среди красивых мощных пихт, сосен и кедров, вспоминая бердяевское замечание, что у нас в России даже природа бабья, и что-то мне совершенно не хочется возвращаться в парной подвал к Крис-2. Эдак в одно прекрасное утро я в синей униформе напару с негром буду разносить полотенца надменным обитателям пятизвездочного отеля или массировать их холеные туши. Насвистывая Чайковского, за неимением выбора. Нет выбор – всегда за мной.

Сижу в парке на скамье. Негр убирает мусор – листья, банки, бумажки. Он убирает, а я сижу. Все-таки есть между нами разница.

Какой-то маленький белый шарик скатывается с придорожного холма к моим ногам. Я поднимаю его тяжелый, резной скелетик. От гольфа, что ли? Словно подтверждая мою догадку, наверху возникает игрок в белой шапочке, увидев меня, улыбается, просит бросить ему эту штуковину. Я размахнулся – она красиво полетела в его сторону. Возможно, даже попала в лунку. Мне показалось, что когда-то давно я уже видел такой сон. Все было точно так же – деревья, холм, человек, ажурный шарик, и я внизу. Я попытался вспомнить, что было во сне дальше. Но во сне ты всегда посредине сюжета. Что до и после – это уже не сон. Но я и так уже знал, что дальше. Надо возвращаться. Нет, не в Россию. Она и так маячила за спиной, как брошенная жена, готовая все простить. Надо было возвращаться в Лос-Анджелос.

Я так и не зашел к Крис-2, а поехал прямо домой. И вовремя. Оказалось, звонила Патриция. Она не приедет. Более того, в ближайшие три-четыре месяца она вообще никуда не поедет.

– Почему? – изумился я, чувствуя огромное непонятное облегчение, будто впереди был выход из лабиринта.

– Мама сломала ногу, – мрачно сказала Энни. – На ровном месте. Из машины вылезала. Это только она могла.

Энни ходила предо мной взад-вперед, суровая, кутаясь в темный платок.

– Тогда я возвращаюсь, – решительно сказал я. – Ей нужно помочь.

– Давай, – сказала Энни, странно посмотрев на меня, будто знала еще что-то. Кстати, пока единственный человек, которому я, похоже, не был в тягость. Не раз слышал от нее: «Хочешь – живи здесь». Она не участвовала в моей жизни, но все же я время от времени ловил на себе ее сторонний вопрошающий взгляд – дескать, справляюсь ли.

Энни, Энни, прости меня. Ты думаешь, я не понимаю, что я сукин сын, кот без сапог, свинья без ермолки? Все я понимаю. Но меня заклинило, Энни, чувства мои заклинило, и я, как отмороженный, бегу-бегу-бегу...

С ее разрешения – дорого все-таки – я позвонил Патриции.

– Конечно, приезжай, Петер, – каким-то беззащитным голосом сказала Патриция. – Только есть одна проблема – у меня негде жить. Я больше не снимаю студию.

Я понял, почему она сломала ногу. Как же и ей не хотелось ехать со мной в Орегон. Знала, что я ей ничего не принесу в неводе, кроме выцветших кальсон какого-нибудь там папаши Тхе, приплывших из Китая.

– И как теперь? – сказал я упавшим голосом.

– Ничего, ты можешь пока пожить у Стефани. Она не возражает...

– Стефани? – переспросил я. – Я ее знаю?

– Помнишь, англичанка. Она еще хотела с тобой познакомиться. Запиши телефон. Она говорила, что может тебя встретить.

Энни отыскала в зеленых страницах Сан-Франциско уже известную мне автобусную компанию «Грейхаунд», заказала билет, и я, набрав в легкие воздуху, позвонил в Лос-Анджелос неизвестной мне благодетельнице.

У Стефани был приветливый голос и – Боже! – такой понятный, как в учебнике, английский, что у меня слезы навернулись на глаза. После этого жвачно-квакающего американского диалекта, лишь по недоразумению называемого английским языком, я слышал речь чистую и прозрачную, как родник. Я вдруг ощутил себя европейцем, носителем одной, общей, великой культуры – Шекспир-Рембрандт-Достоевский. Господи, ты опять протянул мне свою щедрую длань. Прости, что я пока не молюсь.

И вот рано поутру я ехал в обратном направлении и теперь, на свету, мог хорошенько разглядеть окрестности – впрочем, вид был один и тот же: слева вдали горы, пустынная земля, изредка изумрудная полоска чего-то недавно высаженного, да сами фермерские ранчо – дом, добротный сарай, пара автомобилей, трактор и еще какая-нибудь пристройка для сельхозпереработки. Была бы осень – нанялся бы сезонным рабочим, все лучше, чем фиалки на перекрестке.