Геннадий Абрамов - Дай лапу

Я не в силах был ее полюбить. В отличие от Миньки, с которым был заключен вполне приемлемый договор — он нас обожает, хранит нам верность, а мы в свою очередь помогаем ему забыть про древний инстинкт — добывать себе пищу, умерщвляя слабого, — с Франсуазой подобные отношения исключалось. Любовью сыт не будешь. Она рождена для другого. Получать еду в награду за преданность, верность и самопожертвование для нее неприемлемо. Пресно, скучно, чересчур приземленно. Страсть и радость ее — охота, прежде всего она хищник. Остальное — как бог даст. Можно скормить ей все Минькины суповые наборы, все жареные антрекоты, всю рыбу на свете — всё равно она будет жонглировать пойманными мышами и ловить глупых птичек. Спору нет, она не виновата в том, что такой уродилась. Но и я не виноват, что убийц по природе своей не жалую.

Вместе с тем кое-что мне в ней все-таки нравилось. Я рассыпался в благодарностях, когда хмурым стылым вечером она приходила незваной к костру и без спросу устраивалась у меня на коленях. Минька умиротворенно посапывал на крыльце, а мы с Франсуазой довольно урчали, посматривая не завораживающий огонь, отрешенно погружались в покой, в зябкую тишину, в самих себя, под треск поленьев внимали говору ночных птиц или просто слушали радио, дабы не одичать окончательно и быть в курсе того, чем живет просвещенная общественность. Весьма мило с ее стороны. И хотя я и прежде не тяготился одиночеством, вот так, к обоюдной пользе, скоротать вечерок в обществе мурлыкающей подружки мне теперь казалось гораздо привлекательнее и приятнее.

В самом конце сентября, много раньше, чем мы ожидали, внезапно ударил холод. Небо укрылось за бегущими толстыми тучами, налетел с северо-запада студеный ветер и нещадно, с воем, содрал с захваченных врасплох ветвей примороженный ломкий лист, оставив деревья голыми, без последней одежки. Снег повалил — жижа. Запуржило, завьюжило.

Мы стали мерзнуть. До планового отъезда, до четверга, когда Лена должна была за нами приехать, оставалось три дня и три ночи, и я смутно представлял себе, как мы сможем выстоять. Не было теплой одежды, соответствующей обуви. Деревья больше не защищали, сарайчик оказался на семи ветрах и так скверно обшит, что его продувало насквозь. К утру вода в ведрах и умывальнике превращалась в лед. Днем минус шесть, ночью мороз покруче. Снегу намело по щиколотку. Просто настоящая зима, и никакой надежды, что со дня на день отпустит.

Животные мигом сообразили, что в такую стынь от меня мало проку и им следует побеспокоиться о себе самим. Минька резко прекратил помогать мне по хозяйству, из-под одеяла и носа не казал, дремал дни напролет на кушетке. Вставал разве что по нужде или наскоро перекусить. И Франсуаза недолго храбрилась. Когда осознала, что холод не тетка, оккупировала чердачок, обложилась сеном и недовольно мяукала оттуда, требуя, чтобы еду ей доставлял туда же, по лесенке и в кровать. Раскапризничалась. Стала проситься внутрь, в сарайчик. Умоляла, чтобы мы разрешили ей войти, пусть ненадолго.

— Хоть у двери погреюсь. Пустите. Что вам, жалко, что ли?

Она неостановимо бранилась, уличая нас в бессердечности, и я не выдержал.

— Разоралась. Ну, пожалуйста, заходи. Минька все равно тебя съест.

— У пенсионера здоровья не хватит.

И деликатно вошла. Пес к законной своей лежанке ее не подпустил. Рыкнул.

— Да ладно тебе, — отмахнулась Франсуаза. — Подумаешь, барин выискался. Одному, что ли, тебе полагается?

С толком-расстановкой обошла углы, все разведала. По вагонной стойке ловко вскарабкалась на подвесную кухонную полку, уложила лапки себе под живот и успокоилась, присмирела. Хитрунья добилась своего. Наверху, под потолком, было как на печи, ее ласкал и окутывал горячий воздух, поднимавшийся от газовой плиты — две конфорки я ни на секунду не выключал, и на каждой грел пирамиду из кирпичей, иначе к утру мы бы закоченели.

— Ну что? Сильно я вас стеснила?

— Отстань.

— Лежебока. Эгоист беззубый.

— Ну вот, — вздохнул Минька. — Пустили скандалистку на свою голову.

Ночью я проснулся от умопомрачительного грохота. В потемках, спросонья, почудилось, крыша рухнула. Включил свет. Франсуаза с невинным видом стояла возле кровати, предлагая разделить с ней добычу, в пасти ее попискивала мышь.

— Уйди с глаз долой! — замахал я на нее. — Поди прочь, живодерка несчастная!

— А дед? Могу ему половинку отдать.

— Он нормальный. И по ночам спит, а не ест.