Борис Рябинин - Друзья, которые всегда со мной

Пришлось, как я уже сказал, туго, в пищу пошли и картофельная шелуха, и вообще все. Жена написала мне на фронт: как быть? После раздумья я ответил, чтоб она отвела Снукки в клуб, а там уж как знают. До сих пор не могу понять, как я мог подать такой совет. Могу объяснить лишь чрезвычайностью обстоятельств (жена часто болела) и сложностью времени; тем не менее мне по сию пору стыдно вспоминать об этом. Бедняжка Снукки, догадывалась ли она, куда ее ведут, что хозяева решили избавиться от нее? Она покорно пошла за чужим человеком, лишь беспомощно оглядываясь, точно спрашивая: «А я еще вернусь? Куда вы меня…» Жена, смаргивая слезы, следила за уходившими в окно; не выдержала, выбежала и схватила сама поводок, но, доведя до ворот, вдруг почувствовала, что ноги не хотят идти дальше, повернулась и при полном одобрении всех соседей водворила Снукки обратно на ее законное место. По молчаливому уговору потом мы старались никогда не вспоминать об этом печальном эпизоде.

Под конец жизни у Снукки стал заметно меняться характер. Она стала плохо видеть, плохо слышать, потеряла чутье. Стала много есть, сделалась обжорой, но не толстела. Она никогда не была блудней, а тут однажды стащила со стола на кухне яйцо и съела; правда, больше этого не повторялось. Мы прощали ей все, все ее слабости.

Появлялись забавные привычки. Так, не найдя еды на обычном месте (а есть Снукки теперь могла по многу раз в день), она сразу же устремлялась к двери: «Сбегаю-ка я на улицу, авось чашка будет полна!..» Случалось, что, выпустив Снукки во двор, я наполнял ее чашку, и, вернувшись, она находила ее полной — рефлекс не замедлил установиться. И отныне она очень охотно выбегала на улицу, немедленно возвращалась назад, сейчас же бежала к чашке и, найдя ее пустою, останавливалась в недоумении и, подняв морду, вопросительно смотрела на меня: как же так?

Все свои желания Снукки обычно выражала молча. Заходила — значит, надо на улицу; запоглядывала — захотела пить, а в чашке для воды сухо, наливайте. И так — все.

Со временем Снукки стала пользоваться почти неограниченной свободой. Ее выпускали во двор, и она часами гуляла там, предоставленная самой себе. Если раньше, когда была молода и подвижна, не очень интересовалась двором и улицей, то с некоторых пор они стали привлекать ее, она могла находиться там подолгу. Выпустишь, гуляет одна по двору, никуда не уйдет. Один раз пришла вся в грязи — кто-то окатил ее; она даже не огрызнулась.

Тихонюшка — звали мы ее. И вправду, тихонькая была.

Неописуемый восторг у ребят-соседей вызвало другое ее прозвище — Снукерья. «Снукерья, Снукерья!» — поднимался крик со всех сторон, едва она показывалась во дворе; но она не играла с ребятами. Ласкать, угощать себя позволяла.

Под старость Снукки сделалась отчаянной храпуньей, невозможно было спать в одной комнате (все старческие признаки!). Полюбила лежать у моего письменного стола, и тоже поднимет такой храп, хоть затыкай уши!

Она умерла в сияющие майские дни.

Скромница Снукки, она и из жизни ушла так же тихо, как жила последнее время, в больнице, в той самой, где умер Джери, на двенадцатом году от роду. Незадолго до того у нее появилось угнетенное состояние, она отказалась от пищи: перед смертью не ела дней десять, не принимала даже молоко, только много пила — воду лакала без конца; накануне еще силой влили в пасть яйцо. Когда я увозил в больницу Снукки на грузовике, она не стояла на ногах; ноги разъезжались, она падала. Доехала лежа.

Леонид Иванович предложил привезти ее. Я и Леонид Иванович, мы все еще надеялись продлить ей жизнь. Величайшая несправедливость, что собака живет так мало!

Снукки провела в больнице лишь одну ночь. Утром по выражению лица Леонида Ивановича я понял: все кончено.

Снукки лежала уже холодная, окоченевшая, оба ушка стояли торчком, придав ей непривычный вид. Перед смертью она поела хлеба из рук санитарки. Ей сделали три переливания крови.

— Снуконька, Снуконька… — проговорил я тихо. Она не отзывалась, оставаясь неподвижной… Остановилось преданное сердце, застекленели умные карие глазки под нависшими мохнатыми бровями.

Леонид Иванович сказал:

— Извини… Все, что было в моих силах, сделал…

Что с нею было? Развязку ускорил рак. «Старческий рак» (?), как выразились в больнице. «Оттого и умерла рано». (Здесь не говорили «околела», «сдох», только — «умер», «умерла».)

После Леонид Иванович признался, что усыпил Снукки.

Не стало нашей скромницы-смиренницы. Не стало и второго из некогда неразлучных двоих друзей — Снукки, Снуконьки, Снучки, Снученьки, Снукерьи, Тихонюшки…