Борис Рябинин - Друзья, которые всегда со мной

Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта — механического, конного, — там проскочит собака…

— Живей, живей, Буран!..

Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…

А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.

Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.

Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…

Но снова зуммер и короткий приказ:

— Есть раненые. Упряжку, немедленно…

Снова быстрые ноги, выноси!

Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: «У нас в Одессе было еще и не то…»

…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!

…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: «Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!» — и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…

От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.

Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью — мать, детей, бабушку…

А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память — неверный инструмент, а время идет быстро.

Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.

Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.

Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.

Началась ростепель — весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.

Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.

Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу — обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…

Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там «его ребята», приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.

Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал — Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.