Дэвид Мэмет - О режиссуре фильма [litres]

С: На бойню.

М: Затем мы идем на бойню. Хорошо. Но пока мы туда не пришли, мы хотим продвинуть сюжет. Почему мы говорим: «подвернулся удобный случай», когда он увидел на дороге фермера?

С: Потому что ему не нужно идти далеко.

М: Но удобный случай он прошляпил, и теперь что?

С: Получается, ему надо идти теперь до города.

М: И с помощью какой проверенной временем кинематографической условности мы представим это в драматической форме?

С: Ночь. А до этого был день.

М: Ночь, и мы пришли к бойне. Черная, чернильная египетская тьма навалилась на город, как только она одна умеет навалиться. Ее не может рассеять тусклый розовый свет ртутных уличных фонарей, расплывчатыми шарами висящих в инверсионном слое смога, образованного двигателями внутреннего сгорания, так полюбившимися нынешним горожанам обоего пола, созданными и предназначенными для их колесного удобства. Ночь, я повторяю, ночь навалилась на город. Вторая половина нескончаемого круговращения день – ночь. Ночь, для кого-то время спать, для кого-то время бодрствовать – как в случае нашего фермера. Спустилась ночь.

Значит, наш фермер входит в город, устало входит в город, кругом ночь, и он подходит к бойне. Кто продолжит?

С: Что, если бойня заперта?

М: Бойня заперта, и тогда что? Расскажите по кадрам.

С: Ночная дорога, на ней фермер со свиньей. Новый кадр – бойня. Приводит туда свинью. Кадр с фермером перед запертой дверью бойни.

М: Да. Какую идею мы хотим здесь представить в драматической форме?

С: Последний шанс продать свинью?

М: Давайте назовем этот кусок концом утомительного похода. Дело не в том, что это его последний шанс; дело в том, что история подошла к концу. Здесь нам повезло, и это результат хорошего планирования; мы получили припёк, потому что были прилежны и заботились о форме. Какой припёк? Сейчас ночь, значит, идти до бойни ему пришлось долго. Пришлось долго идти, потому что его не подбросили на грузовике. Не подбросили потому, что свинья укусила шофера. Та самая опасная свинья, о которой мы сочиняем историю. Так что даже ночь – функция сквозной линии. Припёк в том, что бойня закрыта. Теперь берем в остром ракурсе от угла боковую стену бойни и видим, там горит свет, горит в маленькой конторе, и видим – он погас. Из конторы выходит человек, запирает ключом дверь и выходит из кадра налево, а фермер входит в кадр справа и пробует открыть дверь. И это конец утомительного похода.

С: Как мы поймем, что это бойня?

М: Как мы поймем, что это бойня? Там в тылу большой загон со свиньями. Нам не надо знать, что это бойня. Нам надо знать, что он сюда хотел попасть. Это конец похода. Тут здание с большим загоном для свиней, и он сюда шел.

Но «Конец похода» не означает, что это конец истории. Конец утомительного похода – это только название куска. Каждый отрывок ведет нас к следующему. Вот почему это хорошая история. Эдип хочет, чтобы прекратился мор. Он узнает, что мор наслали из-за того, что кто-то убил своего отца, и узнает, что этот кто-то – он. Всякая хорошая драма ведет нас всё глубже и глубже к разрешению, и неожиданному, и неизбежному. Это как рахат-лукум, всегда вкусный и всегда липнет к зубам.

С: Нам надо, чтобы он ушел от бойни?

М: Думаю, да. Но это такой же вопрос, как «Где нам поставить камеру?» В какой-то момент вы, режиссер, принимаете решение, которое может казаться произвольным, но на самом деле может базироваться на постепенно проясняющемся художественном понимании сюжета. Мой ответ на ваш вопрос – «Думаю, да». Конец утомительного похода.

Какой инструмент нам использовать, чтобы определить, что будет дальше?

С: Сквозная линия.

М: А мы знаем, что сквозная линия вот какая: он хочет избавиться от опасной свиньи.

С: Поэтому он садится и ждет.

М: Он может сесть и ждать возле бойни.

С: Он может привязать свинью возле бойни и пойти в бар поблизости. Сядет, выпьет, а тут появится тот фермер, что чинил колесо, и затеет драку. Возвращаемся к свинье, она рвется с привязи, рвет веревку, прибегает в бар и спасает нашего.

М: Вот-вот. Еще гульнем на те же деньги! Мы увлеклись нашей историей, ее причудами и сюрпризами, и она сама предлагает нам возможный исход. А смеемся мы над нашим финалом потому, что он содержит два необходимых элемента, о которых мы узнали от Аристотеля, – неожиданность и неизбежность.

Аристотель пользуется другими словами и говорит о трагедии, а не о драме: у него это страх и сострадание. Сострадание – к бедняге, который попал в такую переделку; а страх потому, что, отождествляя себя с героем, мы видим, что такое же могло случиться и с нами.