Григорий Канович - Самая длинная соломинка

Антиквар в сопровождении трубочистов поднялся по лестнице на темный чердак и остановился.

— Начинайте, если городу грозит такая опасность, — невесело сказал Мурекий. — Может, лампу принести?

— Ничего, мы и без лампы обойдемся.

Трубочисты размотали свои веревки и вдруг накинули на шею антиквару и затянули петлю.

— Господа… Я… Я… Что вы делаете? Дымоход там, — пробормотал Мурский.

— Господин Мурский, не будем зри время тратить. Откуда вы знаете Георгия Забеллу?

— Я его не знаю, — воскликнул Мурский. — Прошу прощения, знаю. Он пришел, как и вы, незваный. Сказал: от сестры. Господа, давит, давит!

— Говорите, пан Мурский, не отвлекайтесь, — посоветовал Филипп.

Чем больше Мурский мотал головой, тем туже затягивалась петля, и глаза его от боли были полны слез. И чем больше он старался рассказать покороче, тем чаще путался и сбивался:

— Поел… конской колбасы… с картошкой. Я ему отдал свои старые ботинки и костюм… Примус дважды погас, а где сейчас иголки возьмешь… Господи, что я говорю! Сестра его прислала… Господи, разве я виноват в том, что у меня такая сестра, что я родился в этом вонючем переулке! Что она меня раньше и знать не хотела, за человека не считала.

— Вы ему адреса никакого не давали?

— Нет.

— И фамилии не называли?

— Нет. Упаси бог! Я дал ему только костюм и ботинки. Ах да, вспомнил, он все время спрашивал, как пройти отсюда до Столярной улицы. И больше ничего…

— Пан Мурский, вы что — идиотами нас считаете? Кто же поверит, что оттуда, из-за кордона, приходит человек, чтобы передать вам привет от вашей сестры, поесть у вас конской колбасы с картошкой и сменить костюм? Зачем он пришел?!

— Не знаю, господа, не знаю. Он только привет передал… Только привет. Разве я бы вам не рассказал? Разве с таким, прошу прощения, галстуком на шее приятно разговарива…

Трубочисты подзатянули петлю и перекинули веревку через стропила, и тогда Мурский стал делать знаки, что хочет сказать. Возможность была предоставлена.

— За золотом… Он за каким-то золотом. Не может вернуться к ней с пустыми руками. Так он сказал.

Трубочисты тут же сняли с шеи Мурского веревку, и антиквар рухнул наземь.

— Господи! Что за время! Что за мир? Никому нельзя открывать двери… Никому… Никому…

Вероника спустилась в подвал с той же тухлой капустой и зачерствелой краюхой хлеба. Поставила рядом с тюфяком.

— Ешь, — сказала она. — Ничего лучшего, к сожалению, у нас нет. Чем богаты, тем и рады.

— Не хочу, — замотал головой Забелла.

— Не бойся, не отравлено. Сейчас я при тебе отведаю.

Она зачерпнула ложкой, поднесла ко рту и проглотила.

Забелла пристально смотрел на нее, и не было в его взгляде ни подозрения, ни доверия, а только любопытство.

— Ешь, дурак… И благодари бога!

— За что?

— За то, что жив. Война давно кончилась, а люди все воюют и воюют… На кой черт тебе Лис?

Забелла обмакнул краюху хлеба в похлебку и попытался разгрызть ее.

— Хочешь, я тебя выпушу? Мне все равно, кто ты. Только уходи.

В подвале слышно было, как на зубах Забеллы хрустела черствая корка.

— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросила Вероника.

— Нет, — ответил Забелла. — Времени не было.

— Господи! И тебе не хочется… Перед смертью? Хоть немножко, хоть капельку? И потом — пускай хоть небо рушится!

Забелла молчал.

— Ты, наверно, никому на свете не веришь, — тихо сказала Вероника. — Никому.

— А с какой стати я должен верить каждому? В гимназии я еще верил в слова, а сейчас все слова умерли.

— Слова, если они от сердца, не умирают. Это говорю тебе я, грязная, бездомная кошка из развалин, Куда ты суешь свою лохматую голову?

Вероника нагнулась и погладила его.

— Перестань, — прохрипел Забелла.

— Дурак! Красный… Зеленый… Белый дурак! Они убьют тебя!

— Не убьют! Они понимают, что Мурская знает все.

Гроб на плечах поплыл из храма, и за ним потянулись Антс, Филипп, Вероника, Франциск в коляске.

Забелла посмотрел на одноглазого нищего. Нищий протянул просительно руку, но Забелла только пошарил в кармане и беспомощно пожал плечами.

Казимир сидел на облучке в начищенных сапогах и негромко понукал кобылу, запряженную в катафалк. Рядом с ней трусил жеребенок, то и дело тыкавшийся в живот матери.

В передних рядах за катафалком шла высокая, прямая, как солдат, баба в длинной шали, в облезлом тулупе и скрипучих, с обрезанными верхами, немецких армейских башмаках.

Рядом с ней ковылял поджарый мужичок, видно, ее сын, в таком же облезлом тулупе, в широкой крестьянской шапке и в заскорузлых кирзовых сапогах. Только тулуп его был перепоясан добротной офицерской портупеей.