Григорий Канович - Самая длинная соломинка

Вероника лежала, обхватив березу.

Забелла зарылся залитой кровью головой в снег. Только его бессмертная шляпа катилась по косогору вниз.

Франциск оглядел заснеженный пустырь, вскинул автомат и дал очередь по снегу, по березам, по обломкам кирпича.

— Ты уже там, Вероника! Ты уже там! Ты уже вернулась домой. И ты, Забелла, родившийся в девятнадцатом году в Даугавпилсе…

Франциск вдруг увидел лошадь и замолк.

Лошадь была запряжена в сани, груженные березовыми чурками. Правил ею насмерть перепуганный крестьянин.

По насту бежал счастливый жеребенок.

— Стой! — закричал Франциск.

Он схватил кобылу под уздцы, потом сбросил с себя капитанскую шинель с четырьмя сверкающими звездочками на погонах, стянул с мужичка крестьянский кожух, залез в сани и крикнул:

— Стой и жди!

— Чего мне ждать?

— Могильщиков!

— Хоть жеребеночка оставьте! — взмолился крестьянин. — Век не забуду! Жеребеночка!

— Возьми своего жеребеночка и радуйся, дурак. Но-о! — Франциск хлестнул кобылу и укатил.

Мужик притянул к себе за шею жеребенка, глянул на полыхающую трехтонку, на тела, черневшие на снегу, и кинулся в гущу леса, обнимая на бегу свою будущую лошадь.

— Господи, господи, — в отчаянии повторял антиквар и, сунув босые ноги в шлепанцы, подкрался к двери. — Там же ясно написано: предлагать с десяти до семи вечера. А сейчас… сейчас уже почти утро!

— Впустите, меняю квартиру, — произнес Франциск.

Антиквар открыл двери одетому в крестьянский кожушок Франциску, повел его в комнату.

— Ну, что у вас?

— У меня улица. Меняю, господин Мурский, целую улицу на бутылку водки!

Мурский понял и обреченно стал накачивать примус и нарезать колбасу. Вдруг примус захлебнулся, погас и зашипел.

— Господи, последняя иголка. Где взять иголки? — бормотал антиквар.

Франциск рассмеялся, вылил водку в стакан, выпил, заставил и Мурского выпить, сунул в карман кусок колбасы и сказал:

— Идем, Мурский, я дам тебе иголку, не переживай. Я дам тебе золотую иголку, идем, все начинается с золотой иголки. Потом захочется золотого примуса, золотой кобылы, золотой сермяги.

…Они шли, шатаясь, по пустынным улочкам старого города, мимо реки, потом свернули на Столярную улицу и остановились у руин под восемнадцатым номером. Франциск дернул дверной колокольчик, тот дзинькнул, и они шагнули через порог в развалины.

— Сколько лет ты, Мурский, следил за этим домом? — спросил Франциск.

— Господи, господи, — простонал антиквар. — Разве я виноват, что родился на улице, где никогда ничего не меняется? Только латы, рубли, марки и снова рубли… Разве я виноват, что моя сестра шлюха, что ей снится золото, спрятанное в подвалах на Столярной?

— Она сказала чистую правду, — Франциск обвел руками руины. — Там внизу, под развалинами, — золото. Иди и бери.

— Мне не надо, я нс пойду, — промямлил Мурский.

— Ты пойдешь! Теперь ты будешь Лис!

…В прорытом Филиппом и Антсом туннеле Франциск зажег коптилку, вытащил из-за пазухи бутылку, отпил из горлышка, передал Мурскому и сказал, садясь на землю:

— Это все твое. Теперь у тебя, как и у меня, как и у Антса, как и у Филиппа, как у всех наших, как у Казимира и его лошади, нет фамилии. Ты теперь просто Лис! Был я, теперь будешь ты. Кто-то всегда должен быть Лисом, — сказал он, отделяя слово от слова.

Франциск закрыл глаза и так сидел, упираясь затылком в стену.

Мурский попытался двинуться назад.

— Сиди, я не сплю. Ты знаешь, что мне снится? Знаешь?

— Не знаю.

— Маленький городок в цвету… Мама у калитки… Сегодня суббота… Оркестр под липами играет «Меланхолический вальс», и девушки улыбаются мне. Я чист, я еще ничего не наделал. Я еще никого не продал и не убил. Как дитя. Я хочу вернуться туда…

— В прошлое вернуться нельзя.

— Дурак. Можно.

Франциск сунул себе в ухо ствол пистолета. Прогремел выстрел, тяжелое тело рухнуло на землю.

Двадцать четвертого декабря стол, как обычно, был накрыт белой скатертью, под ней шуршала солома, в тарелках белел кисель. За столом было тепло и уютно, как в детстве.

Юрий Вилкс, еще больше поседевший, с глубоким шрамом на левом виске и забинтованной рукой, сидел за столом.

— Спасибо за подарки, — сказал он отцу, Эдварду Вилксу, — за елку и такие яства. Ты опять весь день толкался на рынке?

— Подумаешь, большое дело, — усмехнулся знаток римского права. — Ботинки у меня на меху, могу и постоять. Ни войны ведь, ни комендантского часа, ни бомбардировок. И тебе, сынок, спасибо.