Вадим Трунин - Портрет моего отца

— Вот так, — сказала Колина мама учительнице и вышла.

Коля выскочил за пей па улицу, увидел, как она, ссутулив плечи, шла по тропинке к дому, хотел окликнуть, по сдержался.

Подошел Леша, кивнул в темноту:

— Пошли?

— Пошли.

Маша бегала, искала их по всей школе.

Нашла их в умывалке. Они поливали друг другу из кружки, смывая кровь с разбитых носов.

Маша постояла, глядя на них, потом сказала:

— Дураки.

— Ладно, иди гуляй, — сказал Алеша.

— Чао, — прогундосил в распухший нос Николай.

Когда он вернулся домой, мама сидела у зеркала. Перед ней стояла раскрытая деревянная шкатулка, в которой были ее сокровища: какие-то лоскутки, чьи-то волосы, завернутые в бумажку, старые фотографии и, конечно, письма. Некоторые были вынуты из конвертов — наверно, она их читала.

У стены потрескивала включенная радиола, пластинка не крутилась — адаптер уперся ей в середку.

— Хорошо погулял? — спросила мама.

— Хорошо.

— Оно и видно. — Она вздохнула. Николай подошел к радиоле. — Не выключай.

Лучше смени пластинку. Вон ту поставь. Во-о-он ту, третью с краю.

Коля поставил пластинку:

Бабка заворочалась на печи, закряхтела:

— Опять завела. Опять себя накручиваешь? Разобью я эту шарманку, а коробку твою с бумаженциями спалю!

— Ох, мама, потерпите, недолго уже осталось.

— То-то и оно, что недолго глаза мои на это безобразие будут глядеть, одна радость, что скоро помру.

— Я же не об этом, мама, вы сами знаете. Коля, пойди сюда.

— Да, мама.

Она смотрела на него и себя в зеркале.

— Как я сегодня выглядела?

— Ты? Ты была самая красивая. Ты была… как птица! Как вольная лесная птица, залетевшая случайно в курятник.

Она рассмеялась:

— Ох! Жаль, что тебя они не слышат, ах, как жаль!

А бабушка с печи сказала:

— Птица. Вот именно, что птица. А денег я тебе на дорогу не дам. Не дам!

— Ох, не пугайте. Старая песня.

— Ты опять уезжаешь, мама? — спросил Николай.

— Да. Не обижайся. Не могу я здесь. Мир такой огромный, а я здесь, правда, как в клетке. Ты уже вырос, большой. И даже чужой немного какой-то. Тебе так идут эти джинсы и курточка. Настоящий мужчина стал.

— А ведь ты, Наташка, откупаешься от него этим барахлом, вот что, — сказала бабушка. — Не откупишься.

— Замолчите, мама!

— Ох. не откупишься, милая.

— Замолчите!

— Ну, хватит, ба, — сказал Николай. — Мам, ты поезжай спокойно, раз надо. Мы тут не пропадем.

— Это уж точно, — сказала бабка.

А мать прижилась лбом к груди сына и глухо заплакала. Он осторожно гладил ее волосы и утешал:

— Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Утром, посадив ее в кабину грузовика и бросив в кузов чемодан, он долго стоял на окраине села и смотрел вслед машине, пока она не скрылась за поворотом дороги в лесу.

Он вернулся домой. Бабушка бушевала. Она вытаскивала из комода какие-то вещи — халатики, кофты, пуховый платок, — швыряла все в кучу па пол и кричала:

— Сожгу! Все сожгу! Вею эту гадость. И ты снимай все, что она тебе привезла! Снимай! Все это мерзость! Дрянь! Окаянные тряпки! Человек из-за них сатанеет. Сжечь! Все в огонь!

Коля обнял ее, попытался угомонить:

— Успокойся, ба, ну, успокойся.

— Вот и ты становишься таким же! Пустота у тебя в глазах! Пустота! — Она вырвалась, тряхнула какие-то вещи, из них вывалилась на пол мамина шкатулка. — Вот она, главная зараза. В огонь! — подхватила шкатулку, проворно увернулась от внука и бросила ее в печку.

Потом ей стало плохо. Коля уложил ее. Шкатулку кочергой из печки выкинул. Она изрядно обгорела, но была, в общем, целой. Коля зачерпнул воды из ведра, плеснул на шкатулку немного, а остальное понес бабушке. Дал ей напиться, присел рядышком и спросил:

— Ну, чего ты? Разве этим поможешь? Бабушка только вздохнула в ответ.

Когда бабушка уснула, Коля поднял шкатулку и тряхнул ее над столом. Из прогоревшего бока вывалилось нехитрое мамино богатство: сломанная брошка, пара серебряных колечек, старые патроны от губной номады и перетянутая резиночкой обгоревшая пачка писем. Коля взял эту пачку, снял резиночку, развернул первый лист. Все это он делал медленно и неуверенно, потому что и в самом деле не был уверен, хорошо ли он поступает. Листок наполовину обгорел, так что каждая строчка обрывалась на середине, но начало было отчетливо видно: «Машенька, милая…» и в конце, на обороте: «Целую тебя крепко и сынулю моего в розовую… твой Володя».