Василий Росляков - Счастливые, как боги...

— Вот моя казарма, — показывает приятель комнату, — а это дневальный, тетя Дуся. Если нравится, тетя Дуся поставит раскладушку, и нас будет двое.

Они идут по оживленной улице. Справа новое здание театра, слева гостиница, впереди знаменитые Золотые Ворота. За этими Воротами их окликают девушки.

— Женя! — кричит одна из них через улицу.

Женя машет им, и девчата переходят улицу. Женя знакомит девушек с Володей. Идут вместе. Время послерабочее, много свободной фланирующей публики. По дороге ребята выпивают по кружке пива, девушкам Женя покупает мороженое. Выходят к Дмитриевскому собору. Площадка возле собора оканчивается обрывом. Отсюда открывается вид на реку, глубоко внизу протекающую под самым городом, и дальше тянутся зеленые поля и леса.

— Смотрите, как далеко отсюда земля, — говорит Женя. Помолчав, он добавляет: — Как с самолета.

Все смотрят вниз, па просторы заречной земли. Володя вдруг как бы отделяется от всех, задумывается, и в тишине звучит;

— А я море не люблю.

— А что же ты любишь, Аленька?

— Больных люблю. Нет, не больных, конечно. Людей. Чтобы они не болели.

Опять тихо. И снова:

— Я бы уд-дарила тебя…

— Ну и ударь.

— Ни-когда! Если мужчина бьет женщину, это подло. Но если женщина бьет мужчину, это… подло в квадрате. Стрекулятор.

Володя как-то зло бросает сигарету и зло растирает ее каблуком.

— Что это с твоим другом? — спрашивает у Жени одна из девчонок.

— Володь, что с тобой? — спрашивает Женя.

Володя пожимает плечами: ничего со мной.

— Женя, — опять говорит та же девчонка, — приходите завтра на день рождения. С ним.

— У тебя уже был день рождения, — говорит Женя.

— Не у меня, у Али, — девчонка показывает на подружку.

— У Али? — изумляется Володя.

— Ну конечно. Аля, ты приглашаешь?

— Приходите, ребята, — говорит Аля.

— Я приду, — говорит Володя.

Дорофеево. День. Аля идет по-за усадьбами в сторону фермы и пилорамы. Сначала идет на пилораму. Входит в крытое помещение. В углу, за пилорампой установкой, в клетушке сидят кто на чем мужики. На столе-верстаке бутылка, открытые консервы, хлеб. Один стакан. Наливают по очереди. Калинин сидит прямо на пороге. Протягивают ему стакан.

— Не-с, мужики, не буду, я таблетки принимаю.

— Полно тебе, — говорит Иван Обрамыч.

— Нельзя, говорю. Таблетки принимаю.

Аля в это время приближается к этой клетушке, останавливается на пороге. Смотрит, как пьет Михаил Васильевич Гульнов, дядя Миша.

— Здравствуйте, — говорит Аля через порог.

Все отзываются на Алино приветствие. Алексей Иванович поднимается, чтобы не сидеть спиной, стоит теперь в сторонке.

— Присаживайся с нами, — говорит Иван Обрамыч с веселыми глазами.

— Тетя Маша в больнице, а вы тут водку хлещете, — говорит Аля, обращаясь к Михаилу Васильевичу.

— Не хлещем, — смущенно отвечает он.

— Хотите, чтобы тетя Маша не вернулась?! — продолжает свое Аля.

— Ды ну, — еще тише отвечает Михаил Васильевич.

Аля смотрит на Алексея Ивановича вопросительно.

— Я не, — оправдывается он, — ни грамма. Спроси у мужиков.

— Не пьет, — говорит Иван Обрамыч, — спортился человек. Ты его, Аля, таблетками спортила.

— Дядя Миша, — опять к нему Аля, — вы же только поднялись.

— Не помогает, — жалуется Гульнов, — все одно болит в спине, просифонило, только этим можно поправить.

— Вернется тетя Маша, отправлю вас на обследование. Но вы не думайте, что я буду ваши бока да насморки лечить, я с алкоголизмом вашим буду бороться. Понятно? Войну объявлю! Еще на работе пьют…

— Обеденный перерыв, имеем право, — говорит Иван Обрамыч. Он весел, не принимает Алю всерьез.

— А вы, Иван Обрамыч, уже старый человек, а пример подаете. Умереть хотите? Вы видели, какое сердце бывает у пьющих? Какая печень? Какие сосуды? Вы что, не знаете, что алкоголь — смертельный яд?

— Полно тебе, Аля, — говорит веселый Иван Обрамыч. — Я этот яд потребляю с сямнадцатого года, со дня Великой Октябрьской революции.

— Значит, помрете скора, — говорит Аля.

— У меня дедушка, — опять говорит Иван Обрамыч, — до ста лет дожил, а пил, знаешь, как?. Уйдет в Москву, на заработки да все и пропьет там, придет домой, бабка в бане отмоет его, наденет исподнюю рубаху свою, вот и ведет его из бани в своей женской рубахе, поставит четвертинку, пожалеет. А не поставит, уйдет из дому. До ста лет дедушка прожил. А как же мне не пить, когда мне только семьдесят второй пошел. Я вот что тебе скажу, Аля. Я человек честный и пью только на свои, мне чужого не надо.