Виктор Пелевин - 46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью

— Знаете, Станислав, это очень личный вопрос. Даже интимный. Не то, чтобы я совсем отказывался говорить на эту тему, но сначала надо узнать друг друга поближе. Понять, одинаково ли мы смотрим на мир. Я не могу так сразу.

— А разве возможно одинаково смотреть на мир? Надо мной, кстати, висит портрет Моники Белуччи, справа от iMaca’а — черный офисный телефон и кубок года так 1949-го (с девушкой, метающей диск) — это для пущего интима.

— Я думаю, что смотреть на мир одинаково можно. Но я не уверен, что его можно одинаково видеть. Передо мной белая стена, справа на полу лежит серебристый гимнастический мяч Reebok диаметром около шестидесяти сантиметров. Слева на столе — кассета Shaggy уLucky Day.

— Вы занимаетесь фитнесом?

— Мяч мне нужен просто как визуальный объект. Он похож на большой шарик ртути. Меня радует его вид.

— Вы говорили, что в своем новом романе исследовали тему секса (тоже себе интим) — между левым и правым полушарием, государством и человеком, человеком и человеком. Много ли помог в этих исследованиях ваш личный опыт? Например, с государством?

— Все всегда основано на личном опыте. Просто его источником может быть не только прямое участие в процессе, но и наблюдение за ним. Даже размышление. А что касается секса с нашим государством, то оно не привлекает меня в качестве партнера. Оно, как мне кажется, слишком любит ролевые игры — работает то «госпожой» с хлыстиком, то «рабыней» в наручниках, в зависимости от клиента. И постоянно норовит оказать услугу «золотой дождь» — но это, наверно, выходит непроизвольно.

— Как-то очень слабо верится, что вы способны контактировать с государством — ходить на выборы, смотреть по телевизору «Итоги» с Евгением Киселевым или стоять в очереди в ЖЭК. Иногда не верится даже, что есть некто Виктор Пелевин, который числится в домовой книге. Вас не пугает, что для части публики писатель Пелевин превратился в чистую позу? Вы знаете своих соседей по именам? Можете у них взять взаймы сахар?

— А что, смотреть «Итоги» — означает контактировать с государством? Киселев, наверно, обиделся бы — он как раз один из тех людей, с которыми государство занималось сексом, сам видел на компромат.ру. Впрочем, я не знаю, кто сейчас ведет «Итоги» — не смотрю телевизор аж с 1998 года, очень помогает в работе и личной жизни. Новости лучше узнавать в сети. Чистая поза — это не совсем понятно. Писатель — это человек, который пишет книги. Писательство превращается в позу тогда, когда писателем называет себя, например, телеведущий. Или функционер. Я не веду телепередачи и не распределяю жилплощадь, а именно пишу книги — в чем же поза? А вот сахара я не ем уже много лет, и много лет не курю. Соседи у меня все время разные, потому что я много езжу. Но если будет очень надо, то смогу взять и сахар, и спички, и стекло, и фанеру, и уксус, и марганцовку, и даже томик Гамсуна.

— Ну да Бог с ним, с Киселевым. Пострадавшему да зачтется. Вашего нового романа ждали четыре года. Мои поверхностные представления о литературной критике в России вынудили меня сделать такой вывод: как доброжелательная критика, так и злобствующая накрепко привязала вас к девяностым годам. Где-то на том же столбе болтаются мобильники из гжели и пиджаки из малины. Считается, что вы лучше прочих сказали о России девяностых. Было ли у вас ощущение смены вех, перехода (ну я не про глупости «нового миллениума», конечно)? Тяжело ли писался новый роман?

— Ваши представления о литературной критике, наверно, все равно шире моих — я ее не читаю, даже когда критики пишут про меня. Так что если меня кто-то куда-то привязал, хочется извиниться перед этими людьми, что я не в курсе. Я не пишу о каком-то историческом периоде — меня интересует человеческий ум, а это машинка, которая работает достаточно однообразно во все времена. А насчет смены вех и перехода — моя новая книга именно про это, она называется «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда». Там не только роман, там много рассказов, и все вместе складывается в нечто вроде метаромана. Не столько в смысле романа и истории его написания, как обычно понимают слово «метароман», сколько в прямом значении «мета» — «после» романа. Роман кончается, а несколько начавшихся в нем второстепенных линий превращаются в рассказы. Писалось все это очень легко — я написал книгу за год в Берлине, и получил массу удовольствия, часть которого, очень надеюсь, испытает и читатель. А насчет смены вех — главная уловка рынка заключается именно в том, чтобы заставить вас поверить, что вместе с уменьшением размеров гжельских мобильников и изменением цвета пиджаков с малины на чернику каждый раз начинается новая эпоха. Как же. Эпоха новая, а хари почему-то все те же. Я в данном случае не только про Бенджамина Франклина.