Владимир Чертков: Злая забава. Мысли об охоте

Распороть кинжалом брюхо, раздробить об пень мозг, рвать на части и т. п., все это — самые обыкновенные и даже нужные поступки на охоте. Но ведь всякому человеку естественно жалеть животных и больно видеть их страдания. Почему же тем же самым людям, как скоро они на охоте, не только не жалко, но и не совестно обманывать, преследовать, гнать, травить и всячески мучить и истязать животных? Всякий человек совершает на охоте такие поступки, за которые избранил или избил бы уличного мальчишку, если бы застал его на совершении их над животными, не признаваемыми дичью.

Пусть всякий охотник вдумается в свое поведение по отношению тех существ, по которым он охотится; пусть он на минуту перенесется в их положение, и он принужден будет признать, что это так.

Удивительное дело, мы гордимся прогрессом цивилизации, самодовольно обозреваем, то, что считаем ее успехами во всех возможных отраслях жизни, и вместе с тем, не замечаем того, что наша жизнь часто основана на самых диких, несправедливых и жестоких началах, о которых грядущее человечество будет в свое время вспоминать с таким же отвращением, с каким мы теперь оглядываемся назад, например, на рабство и пытки.

Охота по своему значению, конечно, не самое важное и вопиющее из всех сохранившихся безобразий прошлого; но беззастенчивое и беспрепятственное ее процветание в наше время любопытно и поучительно. Поучительно то, что истинный смысл охоты нельзя затуманить и прикрасить фальшивою личиной служения какому либо великому принципу, необходимому, будто бы, для блага людей, как затуманивается и прикрывается истинный смысл большинства проявлений сохранившихся до сих пор остатков варварства.

Но человеческий ум услужлив и всегда готов найти благородное оправдание всякому скверному поступку. Так было и со мной, когда я усомнился в законности охоты, но не хотел еще отказаться от нее. Мне теперь и совестно, и смешно вспоминать о том, сколько хитросплетенных оправданий я в то время выдумывал для того только, чтобы как-нибудь удержать за собой нравственное право продолжать любимую потеху.

Помню, что одним из моих оправданий было соображение о том, что всякое животное, как хищное, так и не хищное, уничтожает других живых существ. Не только волк поедает овец и зайцев, но и заяц непременно проглатывает вместе со своим кормом большое количество насекомых, случайно туда попадающих и которым столько же хочется жить, как и всяким другим животным. А потому, убивая на охоте одно живое существо, я этим самым спасаю жизнь всех тех существ, которых оно уничтожило бы, если бы продолжало жить. Утешаясь этой отговоркой, казавшейся мне достаточным доводом, я продолжал охотиться.

Но вот однажды, стоя на опушке леса во время облавы, я выстрелом свалил водка и подбежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, припасенной для этой цели. Я бил по переносице, самой нежной части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глухой вздох. Вскоре лапы его судорожно задергались, вытянулись, по ним пробежала легкая дрожь, и они закоченели. Я побежал на свой номер и, весь запыхавшись от волнения, притаился за своим дерёвом в ожидании новой жертвы. Вечером, в постели, я вспоминал впечатления дня, и воображение мое все возвращалось к той минуте, когда в кустах, недалеко от меня, послышался шорох, показался на опушке волк и стал озираться по сторонам. Я вспоминал, как волк, не заметив меня и слыша за собой крики загонщиков, пустился было прочь от леса в степь, как в эту минуту я повалил его выстрелом и как стал добивать его.

Я вспоминал все это с замиранием сердца и с наслаждением переживал вновь свое волнение. Вспоминая это, я заметил, что я с каким-то настоящим сладострастием упиваюсь страданиями издыхающего животного. Мне стало совестно за себя. И тут я сразу, не умом, а сердцем почувствовал, что это убийство волка было само по себе делом дурным, что хуже еще самого дела было мое наслаждение им, и что хуже всего была та недобросовестность, с которой я оправдывал все это.

Тогда только рассудок указал мне и логическую несостоятельность моего прежнего рассуждения в пользу охоты. Я понял, что если я, убивая волка, утешаю себя тем, что спасаю его жертвы от смерти, то, став в положение самого волка, я мог бы точно так же сказать, что, оставаясь в живых и поедая, например, зайца, я спасаю тех насекомых, которых вместе со своим кормом проглотил бы заяц, если бы он остался жив, и т. д. без конца.