Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

С ориентацией на «мемуарность», субъективность взгляда – изнутри произведения – связано и появление в современной прозе фигуры летописца.

В романе Мориса Симашко «Маздак» нет рассказчика. Но сквозь все повествование проходит фигура Авраама, который пишет историю царствования Кавада и тем самым летопись великого мятежа, разбуженного Маздаком. Его глазами, глазами постороннего, ибо Авраам – грек, видим мы происходящее в стране. И глазами автора книги – то, что происходит с самим Авраамом. Двойной взгляд, как всегда в таких случаях, создает эффект объемности изображения, но в данном случае не это главное. Главное, опять-таки, идея свидетеля в истории. Идея неизбежной гласности.

Значение того факта, что Пушкин ввел в «Бориса Годунова» фигуру Пимена, отнюдь не достаточно оценено. Пимен никак не связан с прямым действием. Те сведения, которые он сообщает Григорию, могли сообщить другие персонажи. Пушкину было чрезвычайно важно именно то, что Пимен – летописец, свидетель. Между Гриневым и Пименом огромная разница. Гринев – равный среди равных. Пимен – свидетель-судия.

Мемуары Гринева, относящиеся к весьма распространенному в ту эпоху типу воспоминаний для назидания детям и внукам, о чем говорит и нравоучительный эпиграф, поставленный над повестью издателем, есть произведение частного человека.

Летописец – фигура общеисторического характера. Гриневы пишут личную хронику. Пимены – историю страны.

Историческая проза – по существу своему – есть сочетание того и другого.

То, что летописец – праотец историка и прозаика – становится сам героем исторической прозы, – симптоматично. Исследуя мотивы, движущие летописцем, метод его работы, исторический писатель исследует свое дело. Происходит еще один парадоксальный поворот – герой смотрит на автора.

Яан Кросс наверняка обратил внимание на личность Балтазара Руссова именно потому, что тот был – в XVI веке – его, Кросса, коллегой. Балтазар Руссов, пастор из Таллина, написал «Большую Ливонскую хронику». Вся предшествующая жизнь Балтазара – ученье, скитанья, участие в крестьянском мятеже – только подготовка к главному жизненному деянию: созданию хроники. И в третьей части романа [130]его существование в бурное и страшное время подчинено выполнению этой тяжкой задачи.

Как Юрий Давыдов, Яан Кросс в своей эпопее существенно усложняет прием по сравнению с более ранними повестями – «Четыре монолога» и «Имматрикуляция Михельсона». Причем движение приема происходит и внутри самого романа. Третья часть – это, за исключением нескольких глав, обширный непрямой монолог героя. Монолог, подкрепленный пунктиром цитат из Ливонской хроники, создаваемой параллельно ходу действия. А поскольку хроника совмещает события прошлого и настоящего, то возникает некое временное единство, некая система, расширяющая поле действия и прочно связывающая все историческое пространство вокруг героя.

Создание этого прочного единства и есть подспудная причина, по которой Балтазар Руссов взваливает на себя такую обузу:

«…Успею ли я в конце концов собрать воедино все эти образки мыслей о событиях, совершившихся в сей стране, которые я уже начал записывать (как будто у меня и без того мало дел, суеты и возни!), успею ли я постепенно сложить из них нечто, что с Божьей помощью обретет лицо, вескость и доказательность и в чем будет правда и живой дух?».

И он решительно игнорирует – хотя это и небезопасно – настояния важного должностного лица в смертельно опасный момент:

«Сожгите свои записки! Нынче город должен держаться вместе! А не гоняться за правдой каких-то случайных событий».

Господин Бойсман не понимает, что именно война и смерть вокруг – состояние глубокого кризиса в стране – и заставляют Балтазара писать свою хронику. Ибо это отчаянная попытка стабилизировать жизнь, противостоять хаосу.

Доктор Усольцев, начиная свои записки об ашиновской авантюре, строит модель развития деспотического микрогосударства. Он – человек конца XIX века с его рефлексией и склонностью к систематике. Балтазар Руссов – человек с точной психологией XVI века, фиксирует самые разнообразные сведения из самых разнообразных источников: от слухов и семейных преданий до официальных документов, и фиксирует их вполне бессистемно. Но в этой бессистемности свой смысл: Усольцев идет от событий из ряда вон выходящих, символических, Балтазар Руссов идет от повседневного, не иерархизированного быта, который для него и есть история.