Любовь Овсянникова - Медитации хазарки

Было в Синявино все, что полагалось столице: и старина, и свои мировые знаменитости типа эзотерической писательницы Блаватской или киноактера Нахапетова, и дворец царского наместника, и Оперный театр с балетом, и даже два исследовательских института, входящих в состав Академии наук. Но Даша мечтала о настоящей столице! Туда рвалась ее душа, туда она готовилась, старательно обучаясь в старших классах. Но тяжелая болезнь, иссушившая ее, принудившая почти год после выздоровления соблюдать строгую диету и щадящий режим работы, наложившая отпечаток на весь образ жизни, не позволила это реализовать — родители и слушать не хотели о том, чтобы отпускать ее в таком состоянии в далекие края.

— В общежитие, в толчею? На общепитовские харчи? Никогда, — сказала мама, едва Даша заикнулась о поездке в столицу. — Да еще это так далеко! Ты не сможешь приехать домой даже раз в месяц, чтобы отдохнуть.

— И это при том, — добавил отец, — что у тебя удесятерятся интеллектуальные и психологические нагрузки.

— С чего вдруг? — буркнула Даша, пытаясь возражать.

— Хотя бы с того, что школьный урок длится сорок пять минут, причем на пояснение нового материала уходит не больше четверти часа. Так?

— Ну да, наверное…

— А в вузе лента продолжается полтора часа и в течение всего этого времени начитывается новый материал. Вот и посчитай, какая нагрузка будет на твой мозг, во сколько она возрастет.

Даша опустила голову, не находя аргументов.

— И кругом — чужие люди, чужие нравы, чужая обстановка, — продолжила мама. — Это, знаешь ли, напрягает.

— Ладно, — согласилась Даша, — поеду в Синявино.

Так она потом и осталась в Синявино, приятном для нее городе, но не любимом, не грезившемся, не вымечтанном.

Видно, упрямая душа ее, унаследованная от многих-многих поколений предков, не смогла забыть первой влюбленности в столицу. И потому, не изменив этой влюбленности, навсегда прикипела к истокам, роднящим с той первозданностью, в которой родилась, — с миром сельским, миром детства, чаяний и впечатляющих встреч. В него она иногда наезжала — коротко, в гости, не насыщаясь всласть тем, что тут оставалось, чувствуя себя виноватой в случившейся разлуке. В него-то и окунулась сейчас, пересев в электричку, идущую на Загорье.

В Синявино осталась реальность, которой Цветова жила; а то, куда она ехала, было драгоценным музеем. И пусть в нем властвует то же время, что состарило ее, пусть ветшают экспонаты и изменяется внешний вид интерьера, но оно не затронуло дух. Дух земли и воды, дух неба и людей, что воспитал ее, оставался прежним, живым и клокотливым. Он проявил себя тотчас же, едва Цветова вошла в старый плацкартный вагон с перегородками и спальными местами в два этажа, доживающий свой век на пригородных линиях. Тревожащий дух старины, прежнести знакомо обозначился теплой волной в груди и учащенно забившимся пульсом.

Так было не только теперь, когда истекли годы, оставившие рубцы от потрясений и страданий, унесшие людей, по которым она скорбит и которых, приезжая сюда, пытается найти среди живых. Так было и в студенческую пору, когда она после недельных студенческих бдений по субботам возвращалась домой.

По воскресеньям, накормленная и накупанная мамой, она опять ехала в город, на учебу. При этом ее дом не заканчивался непосредственно за родительским порогом, а продолжался до вокзала, не покидал ее и в электричке «Загорье — Бияр», в которую она садилась. Тут она еще оставалась прежней девочкой из сельских окраин, веселой и раскованной, непосредственной и говорливой. Но едва в Бияре пересаживалась, чтобы ехать в Синявино, как все переворачивалось кувырком — она менялась, становилась старше, замыкалась, прекращала улыбаться и щебетать о пустяках, словно попадала в чужую обитель, в общество к строгим людям, где все — другое, все не так.

Такие метаморфозы происходили не только с ней, а со всеми студентами и учащимися техникумов, она это видела, встречаясь с ними в поездках, — на рубежах Бияра даже их язык становился другим: исчезали местные говорки, диалекты и появлялась правильная литературная речь.

И опять по субботам этим юным племенем совершался обратный поход, они спешили домой, к родителям, и все повторялось, только в обратном порядке: до Бияра они несли на себе печать города, Синявино, а за Бияром сбрасывали ее и проникались духом сельских просторов, вольности, истинности. Буквально на глазах бывшие сельские детишки обретали почву под ногами, возвращали себе чувство хозяина, уверенность в своем праве на обитание здесь, на владение этим местом. «Здесь все мое, и я отсюда родом» — казалось, пели их души и наполнялись силой.