Лев Вершинин - Грозная Русь против «смердяковщины»

В связи с чем, посоветовавшись с войсковым атаманом Ильей Зерщиковым (из всего, что нам известно, следует, что они дружили, да и вообще в Черкасске связи у Кондратия были мощные), Булавин собрал казаков, вооружил прикормленный работный люд, налетел на «новый городок», построенный изюмцами, спалил его дотла и восстановил контроль де-факто над доходным местом. Людей Шидловского, явившихся требовать соблюдения царской воли, избили и прогнали и прочь. Шидловский, конечно, настучал Мазепе, Мазепа написал Петру, из Москвы приехал дьяк Горчаков разбираться и наводить порядок. Однако Кондратию Афанасьевичу, дядьке с характером, шлея попала под хвост окончательно. Дьяка арестовали, обвинили в лихоимстве и пьянстве, а потом выпроводили туда, откуда приехал.

Началась переписка, взаимные жалобы, суды, пересуды, имя Булавина оказалось на слуху в Белокаменной и, видимо, попало в списки ненадежных – однако его это, похоже, волновало мало, если волновало вообще. В крайнем случае, слишком уж въедливым посланцам государя можно было и заплатить, благо монета у держателя солеварен всегда водилась.

Следствие ведут знатоки

В 1707-м, однако, шутки кончились.

Прибыл новый царский «сыск», на сей раз уже не просто чиновники, а боевой офицер князь Юрий Долгорукий с группой захвата – то ли в тысячу, то ли чуть меньше обстрелянных драгун – и жесткими инструкциями: «… Сыскать всех беглых и за провожатыми и з женами и з детьми выслать по-прежнему в те ж городы и места, откуда кто пришел ». Хуже всего оказалось то, что, в отличие от сговорчивых стольников, князь ко всему еще и был человеком чести – он и сам мзды не брал, и подчиненных за малейшие уклоны в эту сторону карал беспощадно.

Серьезные люди забеспокоились.

У каждого были «свои» беглые, которых не хотелось лишаться, но, хуже того, среди «работных» были и дезертиры. А тут уже – за укрывательство, то есть за покражу живой силы у воюющей армии, согласно новым царским указам полагалась смертная казнь. Похоже, все это очень не нравилось и Зерщикову, поскольку в такой обстановке он то ли сам сложил, то ли вынужден был сложить булаву; войсковым атаманом стал полный «лоялист» Лукьян Максимов. Он сумел убедить строгого князя, что в Черкасске живут люди порядочные и законопослушные, а самые что ни на есть «государевы ослушники» скопились на «верхах», и даже дал в провожатые надежных людей из старшины – в качестве проводников и экспертов.

В сущности, это казалось лучшим выходом: «домовитые» получали время спрятать концы в воду, а князь в «голутвенных» городках так или иначе кого-то «под отчет» наловил бы. Однако все пошло не по писаному.

Фронтовики есть фронтовики: Юрий Владимирович повел себя как на оккупированной территории, никаких возражений не терпя. Пороли всех подряд, впрок, не обращая внимания, есть вина или нет. Естественно, грабили. А главное, как выяснилось, инструкции, имевшиеся у князя, предписывали считать беглыми не по принципу, записан ли в войсковые книги, а по факту рождения. То есть родился на Дону – повезло, считаешься «старожилым». Если, конечно, рожа твоя князю понравилась. А ежели нет, пеняй на себя. Тех же, кто пришел откуда-то, не важно, сколько лет назад, – оформляли «беглым» вообще без разговоров. В совершенно диких пропорциях: в одном из городков на 6 «обеленных» пришлось 213 «оформленных». Всего за полтора месяца и только в восьми городках заковали и тотчас отправили этапом на север более 3000 душ. Естественно, со всеми детьми, хотя бы те и родились уже казачатами. Исключения делались только для парней, успевших достичь совершеннолетия. Да и то под княжеское настроение. Настроение же зависело в том числе и от лояльности.

Во всем.

Например, нравилось его сиятельству «брать на постелю» симпатичных девчат, и возражения, естественно, не принимались, а за протесты вешали. Ибо бунт. А бунтовать нельзя. Офицеры, понятно, подражали князю, тем паче что в «крепостных» районах такое было в порядке вещей. Понятно, что и рядовые драгуны, глядя на такое дело, заваливали приглянувшихся баб явочным порядком. И опять же – пороли и вешали, медленно продвигаясь с «верхов» на «низ».

Кондрашка на заре

Случившееся дальше менее всего стоит, как водилось еще со времен Пушкина, объяснять кознями «подстрекателей Мазепы». Иван Степанович в это время, хотя уже не все ему нравилось, оставался верным «слугой государевым», аккуратно посылал ему для ознакомления письма от зарубежных партнеров и вместе с царем смеялся над «дурными попытками меня, раба твоего, подбить на измену». Ненависти было достаточно и своей – у многих «домовитых» среди признанных беглыми «старожилых» были приятели, свойственники, а то и родня. К тому же занесение «беглых» в прежние годы в реестровые книги, кто бы мог подумать, по новым правилам тоже считалось «укрывательством», и после выяснения подробностей явно последовали бы новые «сыски», уйти от которых вряд ли бы удалось и самым авторитетным на «низах» казакам.