Федор Булгаков: Последние дни Людовика XVI

За все время, в течение которого длилась революция, еще не было дня, преисполненного такой торжественной серьезности. Париж знавал восторги, горячку и страсть. Он бывал жестоким, зловещим и безумно веселым. В разнузданности своей он сокрушал все, что только представлялось ему препятствием. Уже четыре года, как разнообразные ощущения волновали его. Но тут впервые он почувствовал себя растроганным до глубины души. Какое-то странное ощущение угнетало его. Это – своего рода страх, при котором испытываешь тупость, растерянность, онемелость. В тревоге другого стараешься прочесть отражение своей собственной тревоги, которую никак не выразишь словами.

Что же предвещает это загадочное отупение? Неужели тюрьма Таниль, как тогда опасались, тюрьма, где томился в заключении король Людовив XVI с семьей, сделается театром сцен резни подобных тем, которые обагрили кровью тюрьмы «Аббатства» и « Force»? Еще в четверг парижский мэр Шамбон высказывал свои опасения главнокомандующему и батальонам нескольких вооруженных секций. «Уж не думают-ли произвести нападение на Таниль в день казни, – спрашивает гражданин Шамбон, – чтоб передушить всех заключенных?». Что будет, если вдруг не хватит сил сдержать это насилие, которое вошло бы во вкус проливать кровь в виду эшафота, водруженного для короля?

Разгоряченное воображение народа строит себе всякие чудища. Быть не может, чтоб такое событие совершилось без каких-либо сюрпризов. Ожидают Бог знает чего. Страх порождает слухи и слухи зловещие. Сами власти распространяют их. Комитет общественной безопасности утверждал, что несколько экзальтированных сторонников короля задумали убить Людовика в то время, когда он выйдет из Таниля, чтоб дать ему возможность избежать эшафота. Администраторы департамента полиции, граждане Брюле и Винье, ночью собрали сведения, подтверждающие этот слух. Один силач на рынке будто бы получил письмо с приглашением для исполнения такой миссии находиться с его товарищами на пути проезда Людовика.

Король под ножом Сансона: такое зрелище должно было вызвать в жизни самые смелые планы. Чего только ни замышлялось в таинственности этой ночи? Мрак благоприятствует заговорам. И вот Комитет общественной безопасности предписывает, чтоб освещены были все окна. Распоряжение это было обязательным. Но оно не исполнялось. Фасады остались темными. Только все-где, там и сям, виднелись за рамами огоньки от свечей, зажженных точно над покойником при чтении отходной. А o каких только заговорах ни доносилось тогда? Говорили об отряде в 800 чел., которые должны, по условному сигналу и на определенном пункте, собраться с целью похитить короля. Эта цифра, передававшаяся из уст в уста, росла – 800 превратились в 6.000, которым, как рассказывалось тогда, заплатили за возбуждение соболезнования в народе. Ведь этот народ в сущности добрый и легко поддается милосердию. Даже Сантерр, тот самый пивовар, который с толпой в 20.000 чел. вторгся в Тюльери 20 июня 1792 г., склонен был поверить этому.

В действительности делались лишь чисто ребяческие попытки, чтоб предотвратить цареубийство, «Breviare des dames parisiennes» напомнил торговкам центрального рынка о милостивом приеме, сделанном им королевой и королем за букет, который они как-то подносили ей: «Пусть же в будущий понедельник освободится Людовик!» Но торговки, эти ужасные кумушки, могли увезти короля из Версаля, но не взялись бы за похищение его с эшафота. На своей сходке они объявили, что не поддадутся разным россказням. они не выйдут даже на рынок, а останутся дома.

Было всего более уместно ожидать такой попытки от «врагов, взбешенных отчаянием», как выразился тот же Сантерр, которому предстояло принять на себя ответственность за столь тягостный день. Судя по его переписке с исполнительным комитетом, он бодрствовал и не спал ни минуты. Он осматривал посты по ночам, лично удостоверялся в нравственном состоянии секций, 48 парижских секций, ведавших дело подстрекательства низших классов к мятежам, и находил их вполне солидарными между собой. «20 тысяч разбойников Кобленца, – говорил он накануне 21 января, – не в состоянии произвести в Париже ни малейшего возмущения». Но увенчается ли успехом его уверенность, основанная на силах, какими он располагает? Пушки, расставленные на всех перекрестках, резервы во всех подходящих для них зданиях, непрерывная двойная изгородь на пути, по которому вот сейчас должен проследовать мрачный кортеж. Сто тридцать тысяч человек поставлены были на ноги ради одного человека, которого вели на смерть. Можно было делать вид, что все обстоит благополучно. Но это благополучие только поверхностное. На самом деле очень боялись чего-то.