Евгений Витковский - Вечный слушатель

на приборы глядит, листает страницы;

Дабор, толстяк, на койку прилег,

сопит и похрапывает глухо,

просыпается, подавляет зевок,

за пульсом лодки следит вполуха;

и Йорик во впадине гамака

спит тяжело, отвернувшись к стенке,

покуда его не щипнет слегка

толстяк: давай продирай-ка зенки,

но Йорик вновь закрывает глаза

и молится: "Боже, мой слабый разум

не в силах понять в Тебе ни аза,

но я повинуюсь Твоим приказам,

здесь, в лодке, почти ползущей по дну,

сколь бы душа домой не стремилась;

но на пути в чужую страну

в трех дюймах от смерти - пошли мне милость:

пусть ни магнитная мина, ни риф

не встретятся на пути субмарины,

и пусть ее бессмысленный взрыв

не исторгнет из лона морской пучины..."

Толстяк-зубоскал - в своем амплуа:

"Наверху-то, конечно, всякие бури,

но тебе, под водой, что за дело, а?

Начитался, видать, сухопутной дури?

Чихня все это - считаю я.

Ну-ка, давай поглядим по картам.

Сними!" - разложит, резинку жуя,

сулит невезуху, прельщает фартом:

"Йорри, держись, пусть угрозы и нет;

червонная дама, туз. как видишь,

бубновый король, пиковый валет

но ты все равно победителем выйдешь!"

***

Сквозь легкую дымку морского тумана

зодиаком новым уже вознесло

Крылатого Змея, Большого Фазана;

Йорик глядит в смотровое стекло

и видит: при свете луны, без опаски,

от кораблей, погребенных на дне,

всплывают призраки в полной оснастке

и, как прежде, легко скользят по волне,

и матросы на палубах вновь, с усильем

одолевая стихии власть,

связуют - будто кость с сухожильем

в крыле у чайки - с парусом снасть,

парусом белым... В придачу к заботам

он вспоминает ночной порой

легенду, поведанную Геродотом,

как владыка Египта, Нехо Второй,

не пожалел казны для похода:

моряки доказали, что солнце встает

все время справа, три полных года;

а вот - плывет лиссабонский флот,

вот на Мадейре яростный Сарко,

как сады, за крестом насаждает крест;

вдоль берега Африки утлая барка

сквозь желтый пар ядовитых мест

плывет, но уже ни вера, ни деньги

не владычат над доводами ума,

лишь пыль пустынь оседает на стеньги

да мыс Бохадор насылает шторма,

здесь мир кончается, затуманясь,

здесь ни птицам, ни ангелам нет пути,

но тупой, коричневый Жил Эанес

все дальше и дальше велит грести;

кругом колдовство и ветра штормовые,

на другой, не чтимый никем, нигде,

вкруг Мыса Бурь обошел впервые

и покоится в южной морской воде,

вкруг мыса, что бы пределом дерзанью,

плодящего черные ночи и дни,

в которых над гротом и над бизанью

Святого Эльма горят огни,

он, кто к востоку рвался, откинув

сомнений и суеверий груз,

кто воздвиг средь тюленей и средь дельфинов

крест на острове Санта Крус:

"Молитву на бреге пустынном, голом,

Святая Мария, тебе творю:

ужас перед священным симв*лом

внуши и зверю и дикарю!"

Диас - ломавший судьбу упрямо,

но за пределом встречавший предел,

как ван Линсхотен, как Дрейк и да Гама,

как все, кто до цели дойти не сумел.

Исполни Горы набычился гневно,

смертельным бивнем выставя риф:

крыла распластав, сюда ежедневно

прилетает белоголовый гриф,

подслеповатые глазки таращит

и подплывающие суда

прямо на каменный бивень тащит,

которым вспорота здесь вода;

корабль уходит рывком единым

в соленую, непроглядную тьму;

не один, кто крестом угрожал сарацинам,

на дне покоится, в вечном дому;

давно доиграв мирскую драму,

призрак-корабль обходит мель,

к Лиссабону, Лондону, Амстердаму

везет подарки восточных земель:

алмазы, гвоздика, перец, корица,

серебро, сундуки золотого шитья...

"Здесь, где ангелам-рыбам пристало резвиться,

средь руин корабельных двигаюсь я,

здесь каменный бивень - цель и награда,

последний причал и венец трудов

неловких искателей Эльдорадо,

здесь под утро на остовах мертвых судов

играют зеленые, белые зори,

и виден обросший солью скелет,

серебряный грошик, брошенный в мире

"Гарлем", покоимый триста лет.

"Доброй Надежде", "Цапле", "Верблюду"

судьба уподобит ли жизнь мою?

Неужто я, недостойный, буду

семенем, брошенным в землю сию?"

***

Чаячье в небе мелькает крыло.

Сквозит бахрома дождя седая.

Йорик знает, что время почти пришло,

и в перископ глядит, выжидая:

быть может, под пасмурной пеленой

наконец предстанет жадному взору