Владислав Мирзоян - Бокал тумана. Кто убил доктора Чехова

Книппер-Чехова:

– «Какой ты был нежный, как я тебя понимала в эти минуты.

Мне было так блаженно чисто на душе.

Помнишь, как ты тихонечко брал мою руку и пожимал,

и когда я спрашивала, хорошо ли тебе,

ты только молча кивал и улыбался мне в ответ.

С каким благоговением я поцеловала твою руку в одну из таких минут!»

Боже! Семейная идиллия в раю – жена целует руку мужу.

А жить Чехову оставалось уже две недели.

Но, главное, чтобы она этого не поняла.

Главное, чтобы ей было хорошо.

Книппер-Чехова:

– «Ты долго держал мою руку, и так мы ехали в сосновом благоухающем лесу.

А любимое твоё местечко была изумрудная сочная лужайка, залитая солнцем.

По прорытой канавочке славненько журчала водичка, так всё там было сыто, напоено, и ты всегда велел ехать тише, наслаждался видом фруктовых деревьев, которые занимали огромное пространство и стояли на свободе, не огороженные, и никто не рвал, не воровал ни вишен, ни груш.

Ты вспомнил нашу бедную Россию…»

Это да, это да – ни груши, ни вишни, в России лучше без присмотра не оставлять.

Впрочем и лыжи тоже.

Книппер-Чехова:

– «А помнишь очаровательную мельничку, – как-то она внизу стояла, вся спрятанная в густой зелени, и только искрилась вода на колесе?

Как тебе нравились благоустроенные, чистые деревеньки, садики с обязательной грядкой белых лилий, кустами роз, огородиком!

С какой болью ты говорил:

– «Дуся, когда же наши мужички будут жить в таких домиках!»

Дуся, дуся моя, где ты теперь!»

Дусей – Чехов в письмах называл жену.

Теперь – она его.

А ещё – они говорили о ребёнке.

Которого у них нет.

Чехову сорок четыре…

Но об этом – потом.

А «наши мужички» в таких «домиках», с «канавочками» и «мельничками» как в Германии жить, увы, никогда не будут.

Но, может, оно и к лучшему.

А вот баденвейлерские мужички скоро покажут Чехову, как надо жить.

Книппер-Чехова:

– «Доктор Швёрер, к которому мы обратились, оказался прекрасным человеком и врачом».

Доктора Швёрера называют в интернете то Йозеф, то Эрик, а то ещё как.

Поэтому, хоть он на самом деле и Joseph будем звать его просто – Schwoerer.

Лев Рабенек:

– «Доктор Schwoerer был сравнительно молодой, красивый и приятный в обращении человек.

Его лицо показывало, что в свои студенческие годы он принадлежал к одной из студенческих корпораций: следы дуэльных порезов сохранились на его щеке.

Так как он лечил также моего брата, то я имел возможность присмотреться к нему и убедиться, что он серьёзный и знающий врач.

Примечательно то, что он был женат на русской, на нашей москвичке Елизавете Васильевне Живаго».

Отчасти именно поэтому, по московским связям и рекомендациям московских врачей, (в частности доктора Траубе), лечивших Чехова, он с женой и оказался в этом крохотном Badenweilerе у Schwoererа.

Это фотографии кабинета доктора Schwoererа. Но в кресле не сам доктор, по жене Живаго, красавец в шрамах, а брат его жены, А. В. Живаго – врач, коллекционер и заядлый фотолюбитель.

Зачем Живаго сам себя снял в чужом кабинете – непонятно, по крайней мере будем знать, что тут бывал Чехов, но «студенческую корпорацию», в которой состоял Schwoerer запомним.

Книппер-Чехова:

– «Вероятно, и он (Schwoerer) понял, что состояние здоровья Антона Павловича внушало опасения, но тем более он отнёсся к нему с необычайной мягкостью, осторожностью и любовью».

Опять странная фраза.

Особенно, после берлинского «светила».

Вчитайтесь:

«… вероятно… и он понял… состояние здоровья… внушало опа-сения…»

А кто ещё понял?

Сам доктор Schwoerer потом написал в местной газете:

– «До наступления кризиса я был уверен, что его жизнь ещё продлится несколько месяцев».

Ни берлинское «светило», ни Schwoerer не видят, что дни Чехова сочтены…

Schwoerer:

– «Он лечился у меня три недели, но в первый же день, осмотрев его, я выразил опасение в связи с его больным сердцем, которое значительно хуже лёгкого.

Господин Чехов был удивлён:

– «Странно, но в России никто и никогда не говорил мне о больном сердце».