Иосиф Гальперин - Паразитарные записки

Конечно, трудно было и мне, и семье. Но самое трудное было – глядеть в глаза матери. Мы уехали от больных родителей, еще в прошлом году отец радовался, что не зря, что я при большом деле. И вот скоро наступает 95-й, отец умер, а я и помочь не могу матери, не возвращаться же в Уфу, тем более, что я успел опубликовать в «Российской» материал против руководителя Башкирии…

Я поехал, скоро мой день рождения, так что на пару дней. Ничего маме объяснять не стал, говорили о другом, но не о моей возможной болезни, имени которой она всю свою жизнь боялась, вспоминая умиравшую в эвакуации на ее руках мою бабушку, неувидевшую меня. Да и я отодвинул печальные гипотезы в сторону, принятое решение сделало меня каким-то бесшабашным.

Мама устанавливала памятник отцу, по его завещанию – рядом с бабушкой, его матерью, хотя очень по этому поводу переживала: для нее самой места рядом не оставалось. Я пытался отвести разговор в сторону, мол, не спеши, ты нам нужна на этом свете. Она подняла глаза, посмотрела как на несмышленыша и спокойно сказала: «Зачем мне теперь жить? Вот к весне памятник поставлю…» Стоит пояснить, что она всегда была атеисткой и в загробную жизнь не верила.

Они всю жизнь громко выясняли отношения, даже накануне того дня, когда его с последним инфарктом выносили из квартиры на стуле, чтобы везти в реанимацию. Мама была бурной женщиной, еврейское наследство, может, и не при чем. Просто они любили друг друга, а жизнь была тяжелая и больная. Хотя вот так о любви, веско и непреклонно, она сказала мне в первый и последний раз. Наверное, та Пицунда – последнее место, где они были безоблачно счастливы.

Через месяц прилетел снова, прощаться. Да, в Москве сразу нашел работу, отец бы гордился – в самом главном перестроечном журнале, правда, он уже светил не так ярко…

Через годы написал:

Мне нет еще и семидесяти, а я уже самый известный русский писатель по южную сторону Кресненского дефиле. Ну и что, что другие коллеги, живущие, как и я, в Болгарской Македонии, мне неизвестны. Пока что ни одна из книг, написанных мною в этих краях, не принесла заметных невооруженным глазом денег. Зато не пропали два главных удовольствия: наблюдать и понимать, добавилось третье: вспоминать и передумывать. Видимо, поэтому, а не по источнику финансов, я стал считать себя писателем.

…Год, наверное, 2005-й. Еду, накрытый с головой милицейской шинелью, еду на заднем сидении милицейской «Волги», сверху шинели для завершения образа – милицейская фуражка. Впереди два абхазских офицера милиции, везут меня через границу как бы тайно – по шпалам и рельсам железнодорожного моста через пограничную реку. Везут мимо официального пограничного перехода, который с российской стороны открывается сразу за базаром в Адлере, где на глухом заборе, почти у кромки галечного пляжа, висит стрелка: «Республика Абхазия». Будто и не республика дальше какая, а вещевой рынок.

Тайно выезжаю, потому что в Абхазии скоро выборы, а Москва (точнее, те, кто в Москве получают зарплату за хлопоты с этой непризнанной республикой) в очередной раз перекрыла границу – и не только для мандаринов. Такое гибридное влияние на исход выборов, где прежде бессменному президенту Ардзинбе противостоит сильная оппозиция. Не то, чтобы она была против российского влияния – это смешно! – но конкретные московские чиновники против нее.

Вот и отправил меня с надежными людьми в Сочи самый неприемлемый для чиновников кандидат, бывший министр внутренних дел Александр Анкваб. Мне же надо материал в номер сдавать, лететь в Москву. Еду и думаю, что обязательно надо написать, как на съезде партии ветеранов войны за независимость Анкваб, ранее надолго запрещенный в республике, появился сразу после приезда из российского изгнания. Вышел на трибуну – весь немаленький зал – овация. Анкваб посмотрел своими не отошедшими от изгнания глазами в зал и поверх него, помолчал и сказал: «Не стоит все свои надежды отдавать политикам, политики не стоят этого».