Борис Алексин - Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том II

А зарплата его и в самом деле не интересовала. Он даже не знал точно, сколько он получает. Начфин медсанбата как-то сказал ему, что около 1200 рублей. С тех пор, как он определил для семьи 800 рублей в месяц, что по его понятиям было большой суммой (ведь до войны он получал 400), он как-то не интересовался тем, что и как получает. Впрочем, так, вероятно, было и со многими.

Их кормили, одевали, а на деньги, которых они почти никогда и не видели, купить было негде и нечего. Все они, в том числе и Алешкин, аккуратно расписывались в ведомостях, в которых после суммы зарплаты стояла сумма аттестата, затем сумма военного займа, чуть ли не половина суммы аттестата, затем сумма разных налогов и совсем небольшая сумма, около 100 рублей, которая причиталась к выдаче.

Ее по решению собрания медсанбатовцев финотдел дивизии сразу зачислял на сберкнижку, которая, кстати сказать, в целях большей сохранности находилась в одном из сейфов финотдела. В конце 1941 года все, что там накопилось, передали в Фонд обороны. Так делали все, так делал и Борис.

Конечно, он мог бы увеличить сумму аттестата, но повторяем, что он за это время как-то потерял понятие о действительной стоимости денег и полагал, что 800 рублей – это очень большая сумма. Между тем с началом войны стоимость денег стала падать с такой быстротой, что к весне 1942 года 800 рублей имели едва ли половину той стоимости, которую они имели до войны, и поэтому семья его испытывала большие материальные трудности.

Борис между тем продолжал думать: вот, разоткровенничался со мной Павел Александрович, а ведь я совсем недавно в его положении был… Собственно, почему был? А сейчас? Разве это положение не осталось? В Александровке моя любимая Катенька с ребятами… Вероятно, думает обо мне, беспокоится, ждет меня… Письма от нее, даже очень старые, я получил только недавно. В связи с нахождением внутри блокадного кольца и переездом сюда, переходом в другой фронт, переписка наша на несколько месяцев прервалась, наверно, и она мои письма не получала, и только теперь письма стали приходить более или менее регулярно.

Но даже и в этих старых письмах, не говоря уже о новых, Катя, хотя, как всегда, и не пишет о своих чувствах и переживаниях, это не в нее характере, а старается больше рассказать про жизнь детей, про их шалости и проказы, про мелкие события жизни станицы, она все же между прочим подчеркивает, что я нахожусь в окружении многих юбок, и чтобы я ими не очень увлекался, и не терял головы, как это случалось раньше. Наверно, что-то чует своим женским сердцем.

А я? К чему сейчас себя казнить?!

От Таи с тех пор, как она уехала из Ленинграда, никаких вестей нет, и никто не знает, где она. Насколько серьезно она была больна, а может быть, это была действительно не болезнь, как она меня уверяла, а, как говорила Розалия Самойловна, беременность и, может быть, от меня?

Как же тогда быть? Очень короткая была наша связь. Меньше двух месяцев, а след в жизни она оставила. А как же дальше? Ведь основные мысли там, в Александровке. Как бы ни приятно было воспоминание о Тае, о ее заботливости, но та семья мне дороже.

Вот тут и разберись! Нет, Павел Александрович, у тебя еще только цветочки, вот у меня так уже начались ягодки. Как я выйду из этого положения? Я еще и сам не знаю.

Борис, докурив вторую папиросу, вошел в землянку, где уже мирно посапывал, свернувшись клубочком на своей койке, начхим Егоров.

На следующий день, доложив начальнику штаба дивизии полковнику Юрченко о том, что он следует с докладом о вступлении в должность к начсанарму, и получив от него форменное удостоверение личности, в котором была указана его новая должность, Борис не преминул заявить ему, что он будет просить начсанарма освободить его от этой работы, как врача-хирурга, а не администратора. На это начальник штаба, пожилой, черноволосый полковник, кадровый военный, единственный во всем штабе носивший черные, залихватски закрученные усы, по национальности украинец и, очевидно, умный и проницательный человек, сразу догадавшись о причине, побудившей Алешкина принять такое решение, похлопал его по плечу и сказал:

– Не журись, доктор! Все обойдется, не так страшен черт, как его малюют. Погодь трошки, обомнется. Не руби сплеча, разберись сначала.

Добравшись на попутных машинах в медсанбат, где Борис предполагал взять «санитарку», чтобы ехать в санотдел армии, он заглянул в свою бывшую квартиру. Там его встретил ласковым визгом и прыжками, чуть не свалившими его с ног, обрадовавшийся Джек.