Виктор Сиротин - Бездна

Несмотря на всё это, невзирая на мелькающую кое-где «жестокость» слова, во всех текстах писателя ощущается искренняя и беззаветная любовь к России. Не по-андреевски хищная , ненастная и агрессивная , но глубоко переживающая затянувшийся упадок Страны. Произведения писателя наполнены острой душевной болью ввиду наступления ложных для человека и гибельных для России приоритетов, когда мораль подвергается ежедневной экзекуции, а совесть – тотальному унижению.

И всё же, несмотря на очевидную разницу в мироотношениях, приходишь к «еретической» мысли, что в Распутине-писателе живёт-таки достаточно ясно узнаваемый Андреев. Пусть не жестокий, откровенно деструктивный и болезненно-агрессивный, а добрый и стеснительный даже, но с истока творческого пути тоже уставший от нелепостей бытия, а потому грустно-сентиментальный и завсегда готовый погрузиться в тот же бездонный и безвыходный пессимизм умирающих… Потому что, как и Андреев, не находит Распутин в российской действительности способных к жизни, ярких и оптимистичных , полезных в бытии и исторически перспективных образов .

В безыскусном и малохудожественном рассказе «Не могу-у…» (1982) Распутин крупным планом даёт тип вконец обезволенного и потерявшего человеческий облик пропойцы, вокруг которого вдохновлённый состраданием автора жалостливо суетится весь вагон.

Да, это печальная реальность наших дней, которая с тех времён лишь ухудшилась, ибо теперь сталкиваешься с ней чуть ли не на каждом шагу. Но нужно ли, сострадая ей (получается именно так), по существу, лелеять и холить эту самую реальность?! Ведь фактом жалостливого обращения к ней ( и с ней ) лишь укрепляется, а посредством «литературной обработки» ещё и множится гниль неустроенных, спившихся, подлых и напрочь забывших о духовном устроении душ – «душ», не желающих меняться , а потому ничего для этого не предпринимающих . Не в таком ли сострадании к народу содержат- ся зёрна не только приятия факта, но и обеления исходных причин подобного «горя»?! И чем здесь особенно вдохновляться?! Каким примером? Не этими ли «героями», не одно уже поколение уничтожающими в себе человеческий облик?

Но зачем ими, тленностью своей из года в год полнящими и поганящими российское бытие, заполонять ( причём, лаская их! ) ещё и литературу?! Об этом чаде, исходящем от чрезмерного внимания к неустройствам общества, в древности писал афганский поэт Щахид Балхи: «Когда бы дым валил от горя, как от костра лесного,/Лишил- ся б мир, закрытый дымом, сияния дневного».

Но то – от горя … А это от чего?

И потом, где? В какой истории народ спивался от «неподъёмной» и, в сумме реальных и надуманных бед, неприкаянной жизни? Когда и где это признавалось альтернативой неустроенному бытию? Разве «путь» североамериканских индейцев (иммунная система которых, как известно, не имеет защиты от алкоголя) не является предостережением всем, кто добровольно топит свою жизнь, жизнь своих детей и судьбу Страны в ядовитом зелье?

В жалости, как и в специфическом сострадании к погибающим душам, Распутин был не одинок. Другой выдающийся и не менее честный русский классик Василий Шукшин в рассказе «Стёпка» жалеет своего героя. Отчаянный Степан, которому сам чёрт не брат, затосковал по своей малой родине и бежит из тюрьмы в деревню, хотя срок его практически заканчивается. «Я такого дурака люблю, – пишет Шукшин. – Могуч и властен зов родины, откликнулась русская душа на этот зов, – и он пошёл…». Согласен, сострадать таким «дуракам» и жалеть их можно, но вот нужно ли любить и лелеять их?..

При разговоре об «андреевщине» в мировосприятии и «перовщине» в трактовке его поневоле приходят на память первые строки повести Распутина «Последний срок». Чаруя своим строем, они явно перекликаются с началом рассказа «самого» Андреева. Пронизанные полным бессилием и мёртвенностью «жизни» строки эти словно подготавливают читателя к отсутствию всякой перспективы в ней… Ибо подобно камертону задают не только фабулу произведения, но и распространяют производное от неё, дышащее на ладан мировосприятие. Читаем:

« Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят. Она долго пересиливала себя и держалась на ногах, но три года назад, оставшись совсем без силёнок, сдалась и слегла».