Ольга Колодяжная - Через боль, но на волю. Дневник матери

По-настоящему приходить в себя я начала, когда после школы уехала в другой город, но слом внутри остался. Я была дочерью алкоголика, и это надорвало мою нервную систему, а значит, поведение в жизни было изначально больным. Это сказывалось на работе, на учебе в вузе, на личных отношениях. Это всю мою жизнь во мне, в моей психике, в реакциях. Хорошо американцам – у них сходить к психотерапевту, как у нас к зубному. Мы же, пока разберемся со своими сломами, уже и исправлять некогда.

Чувство вины за все, что произошло с дочерью, сильно угнетало. Придавливали расхожие стереотипы: «плохо воспитала», «не уделяла внимания», «плохая мать». Это первое, что я услышала в свой адрес от отца дочери. Так думают многие. Надо было понять, что во мне не так, что послужило питательной средой болезни? Будучи честна перед собой, я понимала, что моя вина есть. Но виновата ли я в том, что по моей психике был нанесен удар еще в детстве, и что это отразилось на моей семейной жизни и на моих детях? Я тоже больна, мне бы тоже где-нибудь полечиться. Моя болезнь называется созависимость, да еще и с глубокими корнями. Мой отец был сыном пьющего и жестокого отца, бросившего жену с пятью детьми. Отец моей матери умер тоже от этого зелья, и рассказывают, не раз его, пьяного и буйного, связывать приходилось. Про прадедов не знаю наверняка, но кто в России (мои корни из Владимирской области) не пил?

Грубые, явные мутации заметны всем, даже ведется статистика. Но кто ведет наблюдение за мутациями нашего сознания, нашей нервной системы? Это же ясно, что последствия алкоголизма, массового в нашей стране, это не только и не столько физические отклонения. Эпидемия наркомании – это естественное следствие, давшее буйные плоды на благодатной почве. Алкоголь не зря называют «отечественным наркотиком». Моя дочь – это я, ее отец (тоже, кстати, любитель) и все наши пившие предки с обеих сторон, записанные в генах и переданные по наследству.

Не мне судить моего отца. Теперь, когда накопился свой опыт жизни, я понимаю, почему он пил: война, рухнувшие планы стать художником (он остался без правой руки и с искалеченной левой), семь лет лагерей после войны, нищета. Та страна, которая кому-то кажется утраченным раем, начала проявлять реальную заботу о тех, кто пришел с войны калеками, где-то в семидесятых. Тогда появились полноценные пенсии, давали жилье, были льготы на лечение или приобретение… ковров, например. Получив ковер, простой советский инвалид чувствовал, что Родина его не забыла и ценит пролитую им кровь. Но до этого такие как мой отец чувствовали себя ненужными, людьми второго сорта. На нашей улице мы были самой бедной семьей. У нас был самый плохонький забор и маленькая времянка вместо дома, в которой я родилась и выросла.

Инвалиды тянулись друг к другу и, конечно же, пили вместе. Из раннего детства помнится: сижу на маленькой лавочке рядом со столом, за которым мой отец с друзьями-инвалидами. На столе бутылка дешевого вина, граненые стаканы. Отец рассказывает о том бое, в котором его ранило: девятнадцатилетний мальчишка в сырых окопах с винтовкой против танков. Отец закрывал мокрое от слез лицо культяшкой, показывая, как инстинктивно пытался спрятаться от рвущихся вокруг снарядов и от руки с наградными часами – единственным, что осталось от командира при прямом попадании.

Он рассказывал, как хотел покончить собой в лазарете, потому что не знал, как ему жить. Старенький мудрый доктор перевел его в палату, где лежали такие же мальчишки, как он, только без рук и без ног – обрубки. Среди них он был самый здоровый, это его отрезвило. Этот рассказ отца прочно врезан в память и отрезвляет меня в трудные минуты.

Он почти не рассказывал о послевоенных лагерях, стыдился. Стыдился того, что участвовал в воровстве. Молодому парню хотелось есть, а на пенсию можно было купить одну буханку хлеба, и не было рук, чтобы заработать. Эти глубоко загнанные внутрь боль, обида, страх, стыд прорывались дикой злобой, когда алкоголь отключал сознание.

Недавно, будучи в Москве, я позволила себе сделать крюк и проехать на родину моих предков – во Владимирскую область, маленький городок Юрьев-Польский, ровесник Москвы. В центре города миниатюрный кремль – та крепость, с которой город начинался, отреставрированный и переоборудованный под музей. Город входит в знаменитое туристическое «Золотой кольцо».

Поднявшись на колокольню, я увидела на стене рисунок: внутренний двор кремля с этой же колокольней, с которой только что сбросили колокол. На колокольне люди с красным флагом. Во дворе женщины в платочках, в безмолвии или в слезах. Мне казалось, что я видела это во сне, или запечатлела детским воображением рассказ крестной матери, которая присутствовала при том, как мой дед, герой Первой мировой и Гражданской войн, вместе с партийными друзьями рушил храмы с тысячелетней историей и сбрасывал колокол именно с этой колокольни. Можно понять, почему моего деда никто не любил в этом городке. Моя верующая и очень добрая крестная мать не могла даже в конце жизни рассказывать об этом без слез.