Коллектив авторов - Квир-теория и еврейский вопрос

Разумеется, к середине XIX века антисемитский стереотип слабой и пассивной еврейской маскулинности приобрел новое опасное звучание, будучи привит на нарождающиеся дискурсы расы и сексуальности. Новые научные дисциплины помогли создать и кодифицировать социальные и моральные различия между группами, выделяя «существенные» отличительные признаки и называя их природными [Geller, 1992]. Подобное утверждение биологической природы различий может восприниматься как изобретение или, точнее будет выразиться, повторное изобретение еврейских отличий как расовых. Вопрос подавался так, будто еврейский гендер и сексуальная жизнь, как действительные, так и воображаемые, дают ключ к пониманию еврейской расовой инаковости. Устоявшиеся стереотипы еврейской гендерной инаковости были, таким образом, превращены в признаки расовой инаковости, играя роль наглядных доказательств. Так, например, отсутствие у еврейских мужчин «правильной» маскулинности воспринималось как несомненное свидетельство расовой инаковости всех евреев.

В рамках этого рассуждения мужчина-еврей выступает в роли всех евреев: именно отклонение еврейской маскулинности от «нормальной» свидетельствует об отличии евреев как группы от большинства, известного под разными именами – европейцев, арийцев или христиан. Как заметила Энн Пелегрини [Pellegrini], в терминах гомологии, утверждающей равенство «еврей = женщина», все евреи женственны, но ни одна женщина не еврей. Позже мы вернемся к этой теме. Пока же мы хотели бы отметить, что в этот исторический период (и значительно позже) антисемитские заявления о еврейской инаковости, как и еврейская реакция на них, были, по существу, спором о нормативной мужественности. Таким образом, хотя стороны и не были согласны друг с другом – причем в корне – относительно того, соответствуют ли евреи этой норме, но представляется важным, что как антисемитизм, так и противостоявшие ему дискурсы (например, Wissenschaft des Judentums, «наука иудаизма» [3] Устоявшегося перевода на русский для названия движения обнаружить не удалось. – Примеч. пер. , сионизм и даже значительный сектор современной иудаики) сходились по крайней мере в одном: в андроцентризме.

Если гендер предоставлял готовую интерпретационную основу, с помощью которой наука XIX века могла выявить и интерпретировать расовые отличия еврея, то ось «маскулинность – фемининность» была применена в другой нарождающейся таксономии различий: в новом дискурсе сексуальности с его четким определением индивидов как сексуальных персонажей и «закреплением» за ними таких личин, как «гомосексуал» или «сексуально извращенная женщина» [Foucault, p. 42–44]. XIX век, таким образом, был свидетелем появления не только современного еврея, но и современного гомосексуала. Это больше, чем просто историческое совпадение, как мы намереваемся показать в настоящем сборнике.

После Фуко стало почти общим местом утверждать, что сексуальность представляет собой социальный конструкт. Но что означает это утверждение? Сама идея, что людей можно различать и разделять на категории – как будто они принадлежат к разным сексуальным видам – на основе того, к кому и каким образом они преимущественно испытывают влечение, представляет собой фундаментально новое и обусловленное культурой историческое явление. Более того, эта идея, как утверждали Фуко и другие, преимущественно представляет собой продукт XIX века [Davidson; D’Emilio; Duggan; Foucault]. Некоторые историки сексуальной жизни в Британии утверждали, что современную гомосексуальную идентичность и культурные формы можно обнаружить столетием раньше, например, в molly houses [4] Кофейня, трактир или паб, где встречались гомосексуальные мужчины. Само слово molly означало или такого мужчину, или проститутку. – Примеч. пер. XVIII века [Bray; Trumbach]. Впрочем, независимо от того, установим ли мы девятнадцатое или восемнадцатое столетие в качестве даты рождения современной гомосексуальности, наша основная мысль остается неизменной. Современные категории сексуальных различий, в первую очередь различие между гомо- и гетеросексуалами, представляют собой не более чем недавнее изобретение, социальный конструкт – они не даны от природы.

Новые учения о расе и поле, возникшие в XIX веке, по сути, придавали еврейской инаковости «секулярный» характер. Впрочем, это не означает, что еврейские религиозные практики и религиозная самоидентификация утратили роль маркеров инаковости. Скорее концепт расы, воспринимаемой как поддающееся объективному измерению и неизгладимое качество, рационалистически обосновывал еврейскую инаковость. И это обоснование еще усиливалось, обогащаясь распространенными стереотипами сексуальной инаковости. Именно поэтому как в популярной, так и в научной европейской и американской литературе того времени так часто утверждается отличие еврейских мужчин от всех прочих в сексуальном плане. От введенной Отто Вейнингером гомологии «еврей = женщина» [Harrowitz] до беременности Леопольда Блума [Reizbaum] и убийственного слияния еврейской инаковости с сексуальной девиантностью у Леопольда и Лёба [Miller; статья Франклина в настоящем сборнике] – благодаря всему этому еврейство в современных условиях стало категорией гендера в той же мере, что и расы. Более того, поскольку гомосексуальность первоначально определялась как сексуальная или гендерная инверсия (характеристика, подразумевавшая, что выбор «неправильного» сексуального объекта – это следствие, а не причина), гендерные проблемы еврея воспринимались как нечто большее, чем просто семейное сходство с сексуальной инверсией гомосексуала.