Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Он презрительно усмехнулся:

– Все реакторы, построенные тут, собраны не благодаря, а вопреки государству. Нам случается использовать друг друга, но любые попытки государства рулить промышленностью приводили к ее развалу, а что они сделали с сельским хозяйством, вы отлично видите. Мы сами построим все, что нужно, и при этом не уродуя наших городов; мы напишем все, что хотим, и напечатаем без их санкции, ибо такой разветвленной сети самиздата, как у нас, не было нигде в мире. Мы давно уже живем без их участия и отвечаем на вызовы лучше многих: восточные немцы до сих пор не вполне приспособлены к капитализму, а у нас к рынку готов любой младенец, ибо мы выжили в девяностые, да вдобавок и механизмы социальной солидарности работают у нас отлично. Никакой рынок не заставит нас топить друг друга – в нашем социуме никому не дают пропасть, сколько бы власть ни насаждала миф о его жестокости. Этот миф нужен ей, чтобы пугать интеллигенцию и заставлять ее благословлять штыки, но интеллигенция тоже не дура и отлично понимает, кого ей надо бояться. Народ представляет для нее куда меньшую угрозу, чем эти самые штыки. Вот почему для идеологического обслуживания власти интеллигенция выделяет своих худших представителей – гетто так гетто.

Он откинулся на спинку стула и закурил, хотя это было запрещено.

– А насчет прогресса, – добавил он и посмотрел на меня с тем прелестным местным лукавством, которое я часто замечал в лучших представителях коренного населения, – знаете ли вы, что такое ваш прогресс? Может быть, это и есть самый прямой и краткий путь в ад, и вы с вашей моделью демократии промаршируете туда на наших глазах, а мы неуязвимо продолжим движение по той таинственной кривой, которую вряд ли поймет рациональный ум чужеземца.

…В последнее время, глядя вокруг, я все чаще задумываюсь о его правоте и подумываю о переезде в какую-нибудь из бесчисленных складок этой страны, напоминающей огромную и теплую медвежью шкуру. Думаю, мне найдется место в какой-нибудь из ее щелей, а задабривать людей с большой дороги я уже научился.

Один из самых мрачных юбилеев этого года – пятидесятилетие знаменитого постановления ЦК КПК от 16 мая 1966 года, которым официально давался старт китайской культурной революции.

О, незабываемый стиль этой революции, ее мгновенно узнаваемый воляпюк – сочетание китайской мифологии, отборных ругательств и маоистских штампов! «Вверх в горы, вниз в долины», «окружить города деревней», «омерзительнейший извратитель величайших образцов» – эти величайшие образцы несложно генерировать самому: «правота партийных медведей против коварства ревизионистских лис», не угодно ли! Вчуже трудно вообразить что-нибудь смешнее, нагляднее и абсурднее идей и лозунгов этого шестилетия (по другим классификациям, десятилетия), – но как-то все перестает быть веселым, как вспомнишь, что идея председателя Мао открыть «огонь по штабам» и разобраться с пережитками феодализма стоила Китаю порядка миллиона жизней – ненамного меньше, чем восьмилетняя и беспрецедентно жестокая Японо-китайская война. От репрессий же, высылок в отдаленные села и от уличных побоищ пострадало порядка ста миллионов человек. Мы представляем себе культурную революцию как массовые ссылки интеллигенции на строительство свинарников, как разрушение нескольких участков Великой китайской стены, как уничтожение национального кинематографа и радикальное переустройство театра, нам несложно себе представить издевательства молодых недоучек над профессурой, которую ставят на колени и прилюдно оплевывают, – но, право, это самое невинное из того, что делалось в Китае с 1966 по 1969 год, во время первого и самого кровавого этапа великого культурного рывка. В песне Высоцкого «Возле города Пекина» – тоже довольно веселой – все хронологически точно: сначала «Не ходите, дети, в школу, // Выходите бить крамолу», занятия во всех школах и университетах были прекращены на полгода, – потом «старинные картины // Ищут-рыщут хунвейбины», – но дальше все пошло куда брутальнее. Штука в том, что хунвейбины не ограничились борьбой с феодализмом и, как это всегда бывает в массовых движениях невежественных и агрессивных людей, принялись истреблять друг друга: так, в Кантоне отряды «Красное знамя» и «Ветер коммунизма» устроили между собой впечатляющую резню, дети интеллигенции (коих в числе хунвейбинов было до половины) возненавидели детей крестьянства, а поскольку почти никаких книг, кроме цитатников Мао, в стране в эти годы не печатали – они стали спорить о том, кто правильнее понимает цитаты Мао. Если в 1966 году хунвейбины яро истребляли интеллигенцию, стригли волосы тем, у кого они были «неприлично длинны», и разували тех, чьи туфли казались слишком буржуазными, то в 1967-м они уже вовсю мочили друг друга, и против них приходилось применять армию. Срок любой опричнины недолог, в каком бы веке и регионе ни начинали делить граждан на своих и чужих: Иван Грозный поделил страну на опричнину и земщину в 1565 году, а в 1572-м об этой идее уже слышать не мог и репрессировал былых любимцев через одного. В Китае все произошло ровно четыреста лет спустя, но Мао испугался раньше: история все-таки ускоряется. Уже в 1969-м он заговорил о «незрелости» хунвейбинов и «перегибах» у цзаофаней (молодых пролетариев). А после смерти Председателя все перегибы революции списали на деятельность «банды четырех» во главе с его последней женой Цзян Цин.