Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Да, внутренний человек живет скорее по законам Сэлинджера; в нем сочетается надменность и робость на грани трусости, он всех презирает и от всех зависит, ему все кажется тотальной фальшью – и сам он фальшивит в каждом слове. Умный ребенок – это человек, позволивший себе быть таким, каким ему свойственно; он в каждую секунду страшно счастлив и страшно мучится, все чувствует и ничего не умеет выразить. Его унижает все, его часто бьют. Но на поверхности Земли его удерживает столь масштабное, столь точное знание о других возможностях и о безграничности этих прекрасных возможностей, что отчаяться до конца он никогда не может. Разумеется, непосредственным предшественником Сэлинджера был Экзюпери – вот у кого уязвленность, надменность, высокомерие, самоуничижение, утонченность, пошлость; и покончил он с собой, как теперь понятно, примерно в том же возрасте, в каком замолчал Сэлинджер. Тоже – исчез.

Лучшая его вещь, как мне кажется, даже не «Над пропастью во ржи», которая все-таки еще несет на себе отпечаток «давид-копперфильдовской мути», то есть слишком наглядно продолжает традицию британского романа воспитания и потому вынужденно заигрывает с массовой культурой, – а «Выше стропила, плотники»: вот там он абсолютно равен себе. Это история женитьбы Симора Гласса, идеального, любимого героя, которого он сначала убил, а потом начал любовно реконструировать. В этой повести, где все опять-таки изложено от лица Бадди Гласса, все построено на отчаянном конфликте подросткового высокомерия и юношеской уязвленности. Мальчик вырос, повидал войну, она его страшно обожгла, он вдвойне осознает всю хрупкость глассовского мира, ему ненавистны жирные богатые нью-йоркцы, съехавшиеся на свадьбу своей Мюриэль (Симор со свадьбы фактически сбежал, он ждал невесту в другом месте – явно намеренно, – и они укатили в свадебное путешествие, не поучаствовав в церемонии). Когда гости вместе с Бадди торчат в пробке на пыльном малиновом нью-йоркском закате, страшно нервничая, потея, понося жениха, – это сочетание ненависти и чувства вины становится невыносимым, душит, уплотняет сам воздух до каменной твердости. Нельзя дышать, так сказать, и твердь кишит червями. Я понимаю, что это эмоция опасная, но это эмоция частая, узнаваемая. Почему бы вдруг не сказать ИМ ВСЕМ, как ужасно они неправы – именно потому, что они и представить этого не могут? И почему вообще надо вечно думать, что один идет не в ногу, а рота в ногу? Почему не наоборот? Сэлинджер страстно тяготел к русской прозе, к русскому опыту Иисусовой молитвы, к «Карамазовым» и Толстому, но в нем нет вечной русской оглядки (потому, вероятно, что и опыт другой), нет русского страха перед большинством. Почему бы иногда и не сказать большинству, как оно жестоко, тупо и неправо? Симор, конечно, тоже всю жизнь томится чувством собственной вины и неуместности; Бадди не так тонок – он может и в глаза им кое-что сказать. Плюс к тому это очень хорошо написанная повесть, настоящая проза, точная, несколько многословная – ровно настолько, чтобы мы почувствовали сострадание и симпатию к этому старомодному герою, к его безалаберной прелестной семье, к его гениально одаренным братьям и сестрам, из которых самая милая, конечно, ушастенькая страшила Бу-Бу Танненбаум. Сэлинджер вообще очень хорошо пишет, это, казалось бы, не самое важное для писательского успеха (и даже подчас опасное для него) – но стоит вспомнить «Uncle Wiggily in Connecticut» («Лапа-растяпа» в русском переводе) или «Фрэнни», стоит их открыть – и оторваться невозможно. Деталь, конечно, в голос кричит: «Смотрите, я деталь!» – и всем запоминается верблюжье пальто бездуховного Лейна, но диалоги, описания, мании, фобии, эмоциональность, сочетание омерзения и нежности к миру – все всегда на высшем техническом уровне, на личном опыте, на чистейшем сливочном масле. Сэлинджеровские дети прелестны, и вызывают они ту весьма тонкую и сложную эмоцию, которую испытывает понимающий взрослый при виде действительно мудрого и доброжелательного ребенка. С одной стороны, его жалко, к нему как бы снисходишь; с другой – понимаешь, что он представитель новой эволюционной ветви и тебя, скорее всего, похоронит, так что снисходительность твою разглядит и ее не потерпит; с третьей – отлично видно, какие давления, какие нагрузки ему приходится переносить, и очень возможно, что гомеостатическое мироздание его же и прихлопнет. А с четвертой – к нему испытываешь нечто вроде влечения, только не сексуального, боже упаси, а просто хочется как-то побыть в его мире, укорениться в нем. Но в этот мир не всякого берут.