Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Кстати сказать, никаким особым-то затворником, старцем в скиту, Сэлинджер не был. Он посещал всякие общественные мероприятия в Корнише, бывал в церкви, еженедельно обедал с семьей в местном ресторанчике. Ездил в Европу. Вел, говорят, обширную переписку с другими коллекционерами 16-миллиметровых фильмов, имел дома неплохую коллекцию старого черно-белого кино, прежде всего комедии, и крутил детям на собственном проекторе, лично приготовляя попкорн. И в Корнише его хорошо знали, но уважали и потому старательно прятали от чужих глаз. Приедет, например, корреспондент и спрашивает: а где тут обычно Сэлинджер обедает? Я ему ничего не скажу, только в глаза посмотрю со значением. А корреспонденту отвечают: он только что вон туда пошел (в то время как он пошел совсем не туда, или это он самый и отвечает, наклеил только бороду).

Одно время мне очень нравилась идея, что Сэлинджер теперь пишет под псевдонимом Томас Пинчон, который тоже весь такой загадочный и нигде не появляется. Меня не разубеждало даже то, что проза Пинчона на прозу корнишского затворника совсем не похожа: если начинаешь новую жизнь, можно и манеру сменить. Но в 2013 году Пинчон опубликовал новый роман «Bleeding Edge», вполне в своей манере, а главное – появилось свидетельство Салмана Рушди, который однажды с ним ужинал. Да и другие люди время от времени с ним видятся, он вроде как в последнее время стал открытее, просачиваются кой-какие факты и даже фотки. Правда, я прочел его самый толстый роман «Against the Day», он мне сильно понравился, и поскольку главными его героями, связывающими все линии, являются как раз подростки – команда удивительного дирижабля, странствующего по миру на рубеже прошлого и позапрошлого веков, – это вполне мог быть Сэлинджер; но по ряду примет это вполне себе Пинчон, и самая красивая версия, увы, рухнула.

Почему он так приковывал внимание – не только же потому, что ушел в затвор? Сэлинджер всю жизнь писал про умных детей, а это самый прелестный, но и самый невыносимый отряд приматов. Я сам более-менее из таких детей, и даже своя радиопередача, в которой такие дети блистали, у нас как раз была, только называлась она, естественно, не «Wise Child», как в саге о Глассах, а «Ровесники». Но мне повезло – я вырос именно в среде умных детей, сегодня Вяземский растит такую среду в «Умниках и умницах», и поскольку я этим умникам потом преподаю, успех его эксперимента для меня очевиден. Умное и даже гениальное дитя – не такая уж редкость, и это не обязательно Ника Турбина (которая, да простит мне Господь невольное кощунство, умной как раз и не была – иначе справилась бы с последствиями своего вундеркиндства, с ранней славой и ее угасанием). Умное дитя есть вообще, кажется, лучшее достижение человеческой природы: оно все понимает и притом не отягощено взрослыми пороками. Мне совсем не нравится феноменально одаренный мальчик Тедди, в рассказе о котором ясно видно если не угасание таланта, то кризис; однако Холден Колфилд, матерящийся от застенчивости тонкий психолог и вдумчивый читатель, или прелестная Эсме («с любовью и всякой мерзостью»), или Фиби, сочинительница детективных историй, записанных чертовыми синими чернилами, или студентка Фрэнни, осваивающая опыт непрерывной молитвы, или подросток Бадди, во всем равняющийся на брата, – это да, это та удивительная прослойка, о которой до Сэлинджера вообще не писали. Об умных детях – да, но о ТАКИХ умных, на грани безумия, читающих тонны книг и сочиняющих километровые письма, – никогда. И я даже подозреваю, знаете, что их не было; что Сэлинджер заметил скачок в развитии самой человеческой породы, появление своего рода люденов, которых заметили и Стругацкие: это новая ступень эволюции, дети самого жестокого, самого быстрого информационного века. Возможно, их, как Эсме, состарила раньше времени война. А возможно, они выросли в семьях прекрасных и безалаберных идеалистов эпохи позднего модерна. А может, история ни при чем и во всем виновата биология. Но Сэлинджер заметил этих новых подростков и стал их первым летописцем – и все они в один голос заорали, что вот единственный писатель, который пишет про нас! Лично про меня! В молодежном лагере мира 1983 года – такие вещи после Саманты Смит ненадолго вошли в моду – были у нас три делегации: советская, шведская и американская. Американскую привезла замечательная энтузиастка межнационального общения, педагог по имени Линн, в прошлом хиппи-семидесятница, лет сорока. И я, обрадовавшись живому американцу, кинулся с ней беседовать о Сэлинджере, к которому тогда уже испытывал любовь-ненависть, как и к большинству умных друзей-сверстников, и к самому себе: слушай, Линн, говорил я, но ведь большинство его рассказов – сплошная надуманность, и люди так не говорят, и ситуаций таких не бывает! Все так, говорила она, в пересказе всегда получается ужасная глупость; но потому он, видимо, и есть большой писатель, что при всей этой искусственности ты читаешь и все узнаешь! Я, все про меня! Вероятно, – сказала она осторожно, дабы не травмировать мою подростковую психику, – наша внутренняя жизнь действительно чуть менее реалистична, чуть более гротескна, чем нам представляется; внутренний человек живет не по законам жизнеподобия… но это ты когда-нибудь решишь для себя сам.