Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Неоднозначность всей российской символики задана уже двуглавым орлом, который с абсолютной полнотой выражал бы Отечество, будь один его лик ласков и дружелюбен, а второй – глумлив и оскален. Символом России никогда не мог стать дружелюбный кенгуру или пушистая коала, как в Австралии, но и британский лев слишком для нее однозначен (правда, львы у нас и не водятся – но не водятся они и в Британии, n’est ce pas?). Наше любимое национальное животное – медведь, Миша, Михайло Потапыч, самое страшное и агрессивное из животных, населяющих Россию, но и в народных сказках, и в советских мультиках оно всегда выступает носителем добра и справедливости. Мишка рассудит волка с лисой (чеченский символ – с китайским), спасет девочку Машу, добродушно позволит ей себя обмануть, вернет родителям. Медведь – весельчак и сластена, но он же – нашему терему крышка. Ни кроткий зайчик, ни стройный лось, ни универсально защищенный ежичек не могли бы так полно выразить самую сущность русской души, чье веселье так грозно, а злость так легкомысленна и отходчива. Идеальным гербом был бы, конечно, двуглавый медведь, но он уже приватизирован правящей партией, которая унаследовала от него способность погружаться в спячку, но и в этом спящем состоянии наводить ужас на конкурентов.

Водка – эликсир оборотня, тот самый медикамент, который необходим всякому русскому Джекилю, чтобы превратиться в Хайда и обратно. У Стивенсона, если помните, добрый доктор Джекиль выпускал из себя маленького злобного Хайда при помощи ужасного снадобья, секрет которого оказался навеки утрачен. Между тем рецепт этого снадобья разработал русский гений Менделеев, научившись разбавлять C 2H 5OH до сорокаградусной крепости. Выпьет его кроткий Джекиль – и перед нами Хайд. Абсолютный тотем России разработал Александр Рогожкин, в чьих «Особенностях национальной охоты» медведя накачивают водкой. Сгодился и орел двуглавый, у которого в одной лапе – бутылка, а в другой – закуска.

Автомат Калашникова – еще одно русское ноу-хау, сочетающее надежность и грозность, милосердие и агрессию: с помощью АКМ Россия стала абсолютным лидером по продаже оружия в мире и обеспечивала мир во всем мире – но составной частью этого мероприятия было снабжение дешевым и эффективным оружием наиболее одиозных режимов, так что весь третий мир палил друг в друга именно из нашего автомата. Заметьте, что для каждого из нас АКМ – что-то доброе, надежное, милое: мы разбирали его на уроках НВП, чистили в армии, он ассоциируется с детством и юностью, он охранял наши рубежи – но он же был бессменным символом агрессии; он не давал взорвать мир – как уверяли мы на открытках, адресованных американскому президенту, – но потихонечку подпаливал его с другого конца. Медведь с автоматом Калашникова – образ России в большинстве карикатур времен «холодной войны», и отказать ему в точности нельзя – как нельзя забыть дядю Сэма с мешком баксов, акул Уолл-стрит и страшную синеносую Инфляцию, душащую бездомного и безработного.

Икра – тоже наше, родное, и в ней амбивалентность отечественной символики явлена с пугающей наглядностью. Она оставалась нашим символом даже тогда, когда канули в прошлое плакаты, призывавшие давать ее детям, поскольку уж очень она вкусна и питательна; она, конечно, абсолютное олицетворение роскоши – но, странное дело, символом России считали ее даже пролетарии, видевшие ее, дай бог, раз в году, а то и реже. В семидесятые она еще появлялась на праздничных столах, но, конечно, гораздо реже водки, а в конце восьмидесятых, кажется, проще было достать медведя или автомат Калашникова. Тем не менее это никого не отпугивало: икра была чем-то, чем мы могли ущучить ИХ. Да, ее нет у нас, но у НИХ ее нет вообще, по определению, разве что экспортная. Это был редчайший пример символа, которым нация обладала, так сказать, теоретически: ее почти никто не осязал, и все-таки она была у нас всех, как космические ракеты или русская духовность. Важная черта символа – коллективная собственность на него: он никому не принадлежит лично и большинству граждан в принципе недоступен. Однако мы его производим, а они – никогда. Помню репортаж из журнала «Америка»: там молодая семья готовилась к встрече Рождества и обсуждала покупки. «Нет, пожалуй, без русской икры мы в этом году обойдемся». А х, так?! Хорошо же, сволочи! (Заметим, что советская молодая семья таких разговоров не вела в принципе – что она обойдется без икры, за нее давно решили. Но все равно мы ощущали икру как свою, хотя она и была осетровая.)