Шамиль Валеев - Мемуары уфимского школьника

Драма рода

Истфак и курсы тюрки помогли мне узнать имя шестого колена – Галикей, как впоследствии выяснилось, Габдразаков сын. Его сын Шарафутдин в двадцать восемь лет был прислан из Мензелинска или Казани «указным» муллой в Старый Калмаш в 1826 году. У него были две жены – Бисафа и Гайша, причём одна из них была постарше, как водится у мусульман вслед за нашим пророком. Женщина далеко за тридцать, наверное, оставшаяся после смерти старшего брата. Из семи пока известных колен предков по маминой линии трое или четверо оказались людьми духовного звания.

Загадочным образом это докатывается и до нашей эпохи интернетной злобы: мне хочется обогреть и приласкать признанием самого ярого тролля, стукача и мерзавца – двери храма и души должны быть всегда открыты, подсказывает внутренний голос. Особенно для тех, кто заблудился или не может справиться со своими демонами. Или просто стонет от одиночества и непризнанности. Такое вот наследство, за которое я пока расплачиваюсь жировым бронежилетом и мигренью. Такая фамильная работа – вроде как больше некому особенно и признать, и вдохновить. Драма нашего рода – а мне пока открыты явным образом только мамины предки, – вместе со всей страной пережить репрессии, унижения и беды-комбеды.

«Доброжелатели» довоенные и нынешние

Житья моим не стало уже в двадцатые годы: в двадцать четвёртом прадед Габдулла сложил с себя сан, стал лишенцем избирательных и прочих жизненных прав, негражданином, которому один шаг до «Беломорканала» и десяточки в лагере, которая стала явью в 1933-м. Сейчас по моей просьбе разбирают крючок за крючком дело пока последнего муллы моего рода Габдуллы Багаутдинова.

В 1930 году он попросил вернуть ему его права – сложилось дело о сорока листах, слушали – постановили – отказать. Был, дескать, батрак аж до двадцать восьмого года в хозяйстве. Мой новый знакомый и коллега Иршат-агай Зианбердин, который любезно портит глаза об эти жёлтые бумаги, заметил: в деле есть какая-то странность – кто-то из письмоводителей постоянно вторгается в жалобную переписку прадеда с волостью, как будто следы свои липкие прячет.

Я и сам знаю, и родня говорит – В этом ничего нового нет, у нас всегда есть какойто «доброжелатель». Есть такие и у меня. Мы не обижаемся на таких, вот уже почти сто лет, четыре колена. Злопыхатели для рода имамов – лишь экзамен на доброту и готовность принимать людей с их ошибками и им тоже дарить надежду.

Есть особый напряг: кажется, что моё поколение – последнее, кто интересуется предками, и первое, кто может получить к архивам более-менее нормальный, иногда даже цифровой доступ. Слёзы, брызнувшие на клавиатуру от наградных документов деда Мидхата, – тому подтверждение. За бумажками стоят люди, и сонмище тех, которые заведомо, авансом и наперёд любят меня уже много столетий, пополняется новыми именами, проступают через мглу моего невежества седые бороды, густые брови, озорные косы, мягкие шляпы, звенящие мониста, тыпырдык-чечётка подбитых деревом лаптей и расшитые камзолы. И всё это теперь – моё, и моих деток, и далее. Потому я больше откладывать встречу, пока виртуальную, со своими предками не могу. И вам бы уже поторопиться.

Будучи в гостях у дяди Рифката в деревне Старокалмашево, обнаружил в целости и сохранности (правда, с крышкой, немного модифицированной латунной вставкой) уфимский чайник детства, разработанный и изготовленный на заводе «Гидравлика».

«Гидравлику», производителя, определил по логотипу, который пережил страну, пик и форму собственности завода.

Всегда имел некоторый интерес к этому скобяному изделию в группе товаров народного потребления, выпущенных по моде, заданной ЦК КПСС, помимо другой «гидрологической авлики», наверняка оборонной.

Дело в том, что году в восьмидесятом у нас был сосед, который якобы являлся чуть ли не разработчиком (или дизайнером? – во всяком случае, мама называла этого бородатого дядьку из сто семнадцатой квартиры «художником», он потом переехал) этого товара, продаваемого за 8 рублей.

Его особенность – помимо того, что он был похож на бак для гептила или жидкого кислорода, а также помимо блеска конверсионной нержавейки (кстати, не заржавела за тридцать пять лет) и якобы несгораемой пластмассы, – заключалась в том, что ручка фиксировалась специальной фигулиной сбоку (и до сих пор сохранила необходимую тугость хода), в верхнем положении. То есть не раскалялась лепестками метанового или пропанового огня, как обычно.