Алексей Бердников - Заметки на полях переводов Петрарки

Ритм русского стиха - ямбический, строка содержит попеременно - в зависимости от того - мужское или женское окончание - 12-13 слогов, катрены между собой не срифмованы. Все под общим титлом: СОНЕТ К НИНЕ. Имя взято русское - уменьшительное, в частности, от Анастасия. Вкус этого имени еще и в том - что оно равным образом и итальянское тоже (уменьшительное, в частности, от Джованна).

Чтобы понять важность сделанного Иваном Крыловым поясним структурные особенности сонетной формы. Сонет - есть четырнадцатистрочие, написанное по определенной системе. Итальянский сонет имеет два обязательно рифмующихся между собой куплета (катрены), схема рифмовки такова: АВВА - АВВА, затем два трехстрочия - на двух, либо на трех рифмах, порядок рифм более или менее произволен. Важно учесть так называемую стансовость (смысловую и синтаксическую самодостаточность) любого из катренов.

На первый взгляд Иван Крылов неоправданно поступился строгостью формы удлинив строку и не соблюдая межкатренной рифмовки. Однако, эти "недостатки" с избытком компенсируются наличием особой поэтической ауры: обедненность рифмы как нельзя более соответствовала фонетическому строю тогдашних русских стихов. Богатая рифма (типа "гулял - стрелял") откровенно резала бы слух.

Сокровищницу русского петраркизма продолжают две державинские версии фрагментов NoNo.. 9 и 35. Их метр тот же, что и у Крылова, но катрены имеют между собой также и рифмовку. Державин, как и Крылов, согласно обычаям того времени, наделяет свои переводы заголовками (подлинник их не имеет, там только номера): Посылка плодов; Задумчивость. Задумчиво, один, широкими шагами/ Хожу и меряю пустых пространство мест;/ Очами мрачными смотрю перед ногами,/ Не зрится ль на песке где человечий след./ Увы! Я помощи себе между людями/ Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет;/ Веселье коль прошло, грусть обладает нами,/ Зол внутренних печать на взорах всякий чтет./ И мнится, мне кричат долины, реки, холмы,/ Каким огнем мой дух и чувствия жегомы/ И от дражайших глаз что взор скрывает мой,/ Но нет пустынь таких, ни дебрей мрачных, дальных,/ Куда любовь моя в мечтах моих печальных/ Не приходила бы беседовать со мной.

Заметьте, никакой экзотики, чем так полюбили упиваться впоследствии поэты 19 и 20 века, едва лишь дело доходило до чуже-странного. Именно эти переводные пиесы наших самых талантливых стихотворцев поспособствовали более чего бы там ни было вовлечению молодой российской словесности в общий ансамбль европейских культурных феноменов. Именно тогда произошла живительная прививка к дереву русской культуры вообще, и поэзии в частности, той поэзии, где отразилась наиболее полно человеческая душа - то есть в любовной лирике.

Укоренение и развитие традиции в российской петраркистике

Первое живительное соприкосновение с величайшей в мире тяжелой лирой осталось и остается единственной в своем роде вехой в истории соприкасания двух культур: средиземноморской и гиперборейской. И надо сказать, что объект соприкосновения был выбран крайне удачно. Что последовало за двумя державинскими свершениями?

Назовем имена самых смелых, самых удачливых. Это Иван Козлов (1779-1840) принесший нам в качестве двух незабвенных трофеев фрагменты No 159 и 302. Обе пиесы - подлинные сонеты, построенные в державинском роде. Следует, однако, заметить, что в них начинает давать о себе знать маленькое родимое пятнышко всех или почти всех российских стихов, написанных в ямбе (болезнь века - по счастливой дефиниции Н. Томашевского) - то есть большая либо меньшая подчиненность байроновскому началу, ведь Байрон - всемогущий властитель всех тогдашних умов. Константин Батюшков (1787-1855) - пишет, следуя по стопам Петрарки, небольшую поэму - На смерть Лауры - четыре четверостишия - где в качестве точки отсчета им используется 269 фрагмент "Канцоньере", а также своеобразную параллельную разработку 50-го фрагмента, называя его - Вечер. Засим - Дмитрий Мин в строках шестистопного ямба являет нам весьма точный перевод фрагмента No 61. Аполлон Майков (1821-1897) производит замечательный в своем роде стиховой пересказ No 346.

Несколько слов об Александре Пушкине, переводов из Петрарки нам не оставившем, но неоднократно свидетельствовавшем о своем преклонении перед Италийским поэтом. Откроем "Евгения Онегина" - его лирический герой жаждет бежать в Италию - ради чего же? - Там обретут уста мои Язык Петрарки и любви. На онегинских страницах находим в качестве эпиграфа - la' sotto i giorni... - Там, где дни сумеречны и кратки, рождается племя, которому не больно умирать. Любопытно, что обе строки ( с пропуском между ними еще одной) взяты из фрагмента No 28, в той его части, где речь идет о Германии, и вся цитата заключает в себе параллель с характером геттингенского Ленского и его кончиной.