Владимир Гайсинский - Путь в никуда

Потом они долго разговаривали, и Мокей все пытался вспомнить, где он встречал Дину, а когда он начал рассказывать свое детство, вспомнил улицу, на которой жил, Дина вдруг спросила: «А не знали ли вы Сашку Фельдмана?» Теперь Мокей вспомнил, да, именно у Фельдманов он видел эту девчонку, он вспомнил, что Сашка дружил с ней, а когда уехал, к ней начал таскаться Жека, но девчонка, видно, с характером, быстро его отбрила, так что несчастному Жеке только и оставалось, что страдать. «Да, давно это было, а вы имеете какие-то сведения о Сашке, о Жеке?» – поинтересовался Мокей. «О Саше – да, он служит в израильской армии, закончил институт, правда, пишет очень редко, а вот про Жеку не знаю ничего, да и знать не очень хочу». Мокей как-то посуровел – улыбка сползла с его лица – и сказал: «Зря вы так, Жека погиб в Афганистане и мне его жаль, ну да, может, он и был не очень честен, но, наверно, искренне верил, что поступает правильно, он ведь мог остаться, но пошел в это пекло и погиб. И теперь вы должны его простить». Жека погиб? Да не может этого быть, смутный червь сомнения точил изнутри. Нет, такие как Жека, не могут погибнуть, предать – да, приспособиться – да, но погибнуть? «А знаешь, в понедельник я еду на кладбище по своим делам, хочешь со мной? Заодно навестим Жеку». – «Ну что ж, давайте поедем».

Они расстались, когда было уже за полночь, и все говорили, говорили. Такого удивительного вечера Мокей не помнил, да и был ли он когда-то у него? Он видел, что уступает этой девчонке в интуиции, она знала гораздо больше его, но в жизненных ситуациях была столь наивна, столь неприспособлена… а жизнь, она злая и нетерпимая к существам слабым, потому надо ее сохранить и уберечь для Сашки, в память о Жеке.

Уже третий день Джура прятался за старыми дувалами кишлака от советских солдат, которые систематически его прочесывали. Местные знали, что Джура прячется в кишлаке, знали, что русские расстреляют, если выяснят, что кто-то ему помогает, но молчали. После того как Джура со снайпером убили несколько русских, зачистки стали более жестокими, а их командир, небритый блондин с воспаленными от недосыпания глазами, грозился сжечь кишлак. Местные несколько раз говорили Джуре, что долго это продолжаться не может, что жестокие побои и издевательства русских рано или поздно развяжут кому-нибудь язык, но приказ Мусы был таков, что Джура вынужден был оставаться в кишлаке.

Действительно, место было выбрано очень удачно, кишлак находился на возвышенности, а подразделение русских в низине, их техника и палаточный город просматривались прекрасно, Джура не рисковал напрасно, выслеживая одиночек, он короткими очередями отправлял их на тот свет, а снайпер охотился за офицерами, и если раньше офицеры отличались обмундированием от солдат, то в последнее время сменили свои бушлаты, отороченные меховыми воротниками, на солдатские без воротников, сняв погоны. Муса умышленно провоцировал русских против местного населения, дабы привлечь внимание СМИ к издевательствам русских агрессоров и уже несколько раз название кишлака упоминалось по английскому и американскому радио. Да и что ему до этих трех десятков грязных и полуголодных пуштунов, в конце концов, даже если их всех убьют, их назовут шахидами, мучениками, отдавшими жизнь за дело Аллаха и чистоту веры. Вот почему Муса требовал от Джуры убивать как можно больше русских.

Но однажды ночью к кишлаку подкатили шесть БТР с огнеметами и без всякого предупреждения начали свою кровавую работу, они сжигали все, и земля горела там, где двигались эти чудовища. Крик и стоны стояли на месте, где еще вчера ползали в пыли дети и готовили ужин женщины, где мужчины, вернувшиеся с работы, отдыхали в тени могучих чинар.

Джура с трудом удрал из кишлака, потеряв своего товарища снайпера, а утром снова наведался туда. Дорога, разбитая гусеницами, рядом кишлак, превращенный в груду обугленных головешек огнем миротворцев, и на черном от копоти дувале – старик с окровавленной головой и опаленной бородой, – вот и все, что осталось от кишлака. Старик раскачивается и что-то шепчет, Джура понимает, старик контужен и мысли его далеки отсюда, быть может, там, в райских кущах, где он сможет преклонить колени и упасть ниц перед великим и всемогущим создателем. Джура прислушивается к шепоту старика: «Это, это ваша свобода? Куда, куда вы идете, куда ведете людей? У меня был дом, были дети и внуки, теперь у меня ничего нет, все, все сгорело в огне, даже их кости, даже их души. Я сам видел, как таяли их тела, ваш путь – это гибель и кровь, ваша дорога ведет в никуда». Джура смотрит старику прямо в глаза, которые горят ненавистью и презреньем к нему, он не спеша поворачивает ствол автомата в его сторону и нажимает на спусковой крючок…