Сергей Катканов - Люди против нелюдей

Казачий офицер ни чем принципиально не отличался от рядового казака. Получив офицерские погоны, он, как правило, продолжал оставаться всё тем же необразованным военизированным земледельцем. Помните, Григорий Мелехов ушел на войну рядовым казаком, а вернулся подъесаулом (по-нашему говоря — капитаном). И что изменилось в его жизни? Да ровным счетом ни чего, лишь малость прибыло уважения со стороны станичников. Представить себе Мелехова, который книжки читает, невозможно, и впаривать ему что-то насчет офицерской чести было бы вообще нелепо. Интересы казачьего офицера четко ограничивал плетень. Что было ждать от этих слегка окультуренных разбойников, которые любую войну воспринимали традиционно как поход «за зипунами»? Вот потому казаки так и остались чужими в Белой Гвардии, которая и возникнуть не могла без крепкого идейного ядра, без офицеров, для которых долг и честь были превыше всего. Подполковник Гиацинтов писал: «Только выполнение своего долга заставляло человека идти почти на верную смерть. Но мы так были воспитаны». А казачьи офицеры были воспитаны по-другому, и над белогвардейцами им было просто смешно.

В наше время «казачья романтика» побуждает к созданию каких-то нелепых казачьих формирований едва ли не во всех регионах России, включая те, где казачества отродясь не бывало. Но в казачестве на самом деле нет ни какой романтики, это была прослойка, основанная исключительно на шкурных интересах и чуждая какого бы то ни было патриотизма.

Впрочем, и мне довелось по началу поддаться некоторому очарованию современного казачества, стоило увидеть на плечах офицеров погоны царского, а не сталинского образца. А как бывало гаркнет атаман: «На молитву шапки долой», так у меня прямо душа трепетала, казалось, что попал в старый русский мир, оказался среди православного воинства, которое так выгодно отличается от современной российской армии. Но это была иллюзия, и сейчас мне очень неловко за то, что не сразу это понял. Казачки наши — ряженные, в лучшем случае — реконструкторы, не имеющие ни малейшего представления о духе старой русской армии.

Помню, возвращаемся с казаками с Дона, они в автобусе выпили, что нормально, вот только песни заголосили какие-то не те, что-то про «сотню юных бойцов из буденовских войск». Когда остановились и вышли покурить, я подошёл к одному из них и сказал:

— Господин есаул, если я ещё раз услышу, как вы поете красноармейские песни, я буду обращаться к вам «товарищ есаул».

— Так нельзя обращаться, — решил поправить меня знаток казачьих традиций.

— А как к тебе ещё обращаться, если ты тут большевистскую пропаганду развел?

— Я больше не буду, — дурашливо ответил есаул, постаравшись всё свести в шутку, против чего я не стал возражать.

Между тем, этот есаул — потомок донских казаков, и вот для него-то казачество как раз и не бутафория. Просто ни чего не изменилось. Донцы — всё такие же буденовцы, а если встречаются среди них поклонники атамана Шкуро, так Шкуро от Буденого только погонами и отличался.

Когда у генерала Маркова спросили, каким он видит будущее России, Сергей Леонидович ответил: «Большевиков мы свергнем, конечно. Дальше, вероятно, будет диктатура — на год, быть может больше, быть может меньше. Затем будет созвано Учредительное собрание или Земский собор — называйте, как хотите. Этот-то земский собор и установит у нас форму правления. Мне лично думается, что у нас будет конституционная монархия».

Прагматичный ум генерала схватил суть проблемы — если бы белые победили, в России со всей неизбежностью на некоторое время пришлось бы установить диктатуру. Если бы белые генералы передали власть очередному временному правительству, страна просто вернулась бы к состоянию на март 1917 года, то есть к состоянию хаоса и распада. Страну, взбудораженную и развращенную до самых глубин, можно было умиротворить только железной рукой.

Нет сомнения в том, что большевизм, как государственная власть, рухнул бы сразу же, как только Деникин вошёл бы в Москву. Но большевизм, как явление социально-политическое, а особенно, как явление психологическое, пришлось бы ещё долго искоренять, между тем парламентская говорильня могла только усугубить ситуацию. Большевизм пришлось бы выжигать каленым железом, к чему оказалось неспособным ни царское, ни временное правительство. Ради спасения страны пришлось бы проявить жестокость, значительно превосходящую столыпинскую, да и белогвардейскую, потому что альтернатива этому была только одна — бесконечное продолжение гражданской войны.