Литературно-художественный журнал - Традиции & Авангард. №2 (13) 2022 г.

Так я был изгнан из золотой колесницы. Меня с позором, как последнего воришку, вывели вон, под презрительные взгляды, в том числе и Мелиссы. Дальше я досматривал спектакль с галерки, как раб, проданный за провинность на галеры. Хотя лучше мне было бы совсем покинуть зал. Но я не мог так просто оставить Мелиссу, и все последнее действие сидел, согнувшись в три погибели над веслами подлокотников и прячась от публики за спинками-лопастями. Мне казалось, что теперь я – центр представления, что меня приметили и осуждают уже все зрители театра. Что теперь все пялятся только на меня. Под конец я начал ерзать в нетерпении, тряся ключами, как кандалами, ожидая, когда же закончится спектакль. Так мне хотелось то ли сбежать, то ли поскорее оправдаться и реабилитироваться.

Я решил, что если спектакль закончится хорошо, то и в нашей истории все будет хорошо. А если злой волшебник убьет Одетту – странно, ведь я всегда ассоциировал себя со злом, – то и у нас все будет плохо.

И спектакль закончился хорошо. Поняв, что злой волшебник обманул его, подсунув вместо Одетты Одиллию, и что он ошибся, приняв за белого лебедя другую, похожую на него девушку, Зигфрид спешит на озеро, просит прощения, плачет, бьется в истерике, надевает черные одежды. Лучше спектакль закончиться и не мог. Сам перепутал – сам страдай и погибай.

Каждая встреча и каждая разлука с женщиной – это и фата, и саван одновременно. А значит, и мне нужно дорожить каждой встречей с Мелиссой. Не дожидаясь окончания оваций, я сбежал вниз к гардеробу, расталкивая локтями по пути таких же нетерпеливых и неблагодарных, как и я, зрителей.

Я поймал Мелиссу у зеркальных стен фойе, когда она, накрутив на шею шарфик, прятала под беретку вьющиеся локоны. Я подошел к ней вплотную. И быстро, чтобы она не перебивала, выпалил, что это не мое истинное лицо. Что я не вор, как можно было подумать. Что я в последнее время хожу как заколдованный. И что всех нас нужно расколдовать, как расколдовали Одетту. Что у всех нас истинное лицо совсем другое. И что истинное лицо этого города тоже совсем другое.

Мелисса смотрела на меня как на городского сумасшедшего, как на психа-фрика из Михайловского сада, который предлагает всем нарисовать их истинный портрет. Но я предлагал, нет, требовал не сеанса с позированием. – Дайте мне скорее ваш номер телефона, или уйдемте из театра вместе, и я все объясню!

Сейчас я понимаю, что нес чистейший бред, но тогда под впечатлением от спектакля мне казалось, что это правильные слова. Более того, произнося их, я накарябал на какой-то бумажке из кармана, может, чеке или билетике, свой телефон и вручил его Мелиссе с просьбой обязательно перезвонить.

И в этот самый момент, когда ошарашенная моим напором Мелисса невольно приняла бумажку с телефоном, к нам подошел ее лысый накаченный амбал и с большим интересом заглянул мне в глаза. С таким большим и грозным интересом, что мне на минуту даже стало неловко за него – мол, чего ты так пялишься? Чего ты так вылупился, чувак? Чего ты тут так неловко торчишь? Не видишь, люди хотят поговорить о важном!

Но он быстро сориентировался. Понял по моим безумным глазам, что имеет дело с умалишенным. А потому примирительно улыбнулся- оскалился и ловко оттер меня от Мелиссы всей массой, отсек своим могучим торсом, помогая при этом Мелиссе надеть плащ. В этот момент он больше походил на быка, отнявшего у хлюпкого тореадора тряпку, на быка, оттирающего хрупкого тореадора от его законной победы и славы. Или на фокусника, прячущего свое сокровище, сначала под мантию, а потом и в черный ящик автомобиля, чтобы потом, дома, распилить девушку на восемь частей.

Они ушли, точнее, уехали, сев прямо у порога в подоспевшее такси – черный лондонский кэб. Мелисса даже не оглянулась, и последнее, что я видел в тот мрачный дождливый вечер, был ее светлый плащ, двигаясь за которым я был вытолкнут толпой на улицу из вестибюля.

Подпихиваемый потоками той же толпы, я двинулся в сторону канала Грибоедова. Я шел по вечерним улицам, размышляя о том, какое же все-таки истинное лицо этой женщины и какое истинное лицо этого города?

На мне была рубаха не по размеру. Я купил ее на распродаже, и потому она была на два размера больше. Рубаха, в которой я терялся, как терялся в этом городе. А плащ Мелиссы был словно сшитый точно по ее меркам личным портным. Будь она сейчас рядом, то наверняка уравновесила бы мою потерянность своей собранностью и элегантностью. Абсолютной вписанностью в момент. А я был так сильно потерян или растерян, что даже забыл куртку в гардеробе. Да что там куртка, в этих лабиринтах мостов и улиц я, кажется, потерял свое «я». Свое непомерно раздутое до состояния пошлости эго задиристого драчливого петуха, которое в эти минуты сжалось до малопривлекательного образа мокрой курицы на насесте. Курицы, которая высиживает, выгревает, лелеет лишь одну мысль о взятом Мелиссой клочке бумаги с номером телефона.