Майкл Герр - Репортажи

«Желаю удачи» — вьетнамский словесный тик. Даже войсковой разведчик, служащий во Вьетнаме третий срок, не забыл хотя бы бросить мне это напутствие, выходя на ночную операцию. Слова его прозвучали отдаленно и сухо, я понимал, что сказал он их с полнейшим безразличием к тому, будет мне сопутствовать удача или нет. Возможно, я даже восхищался его бесстрастностью. Казалось, люди просто не могут заставить себя не говорить этих слов, даже когда хотят на самом деле выразить абсолютно противоположное пожелание: «Чтоб ты сдох, сволочь!» Обычно это пожелание просто произносилось как атавизм отмершего языка, а иногда вылетало по пять раз в одном предложении, подобно знакам препинания. Иногда его выпаливали безразлично с телеграфной скоростью, чтобы подчеркнуть, что выхода нет: «Эх, влипли, ну, удачи тебе». Но иногда эти слова звучали с таким чувством и с такой нежностью, что способны были проникнуть сквозь натянутую на тебя маску — столько любви посреди такой войны! И я тоже каждый день чувствовал себя обязанным пожелать удачи друзьям-журналистам, отправляющимся на операции; солдатам, встреченным на огневых позициях и аэродромах; раненым, убитым и всем виденным мною вьетнамцам, обманутым нами и друг другом. Реже, хотя и более страстно, я желал удачи самому себе, и хотя всегда искренне, но сознавая всю бессмысленность этого. Это все равно, что сказать человеку, выходящему из дома в бурю, чтобы его не замочило. Или все равно, что сказать: «Надеюсь, вас не убьют, не ранят и с вами не случится ничего, что сведет вас с ума». Можно было совершать все ритуальные жесты, носить с собой талисман на счастье, или надевать счастливую тропическую шляпу, или целовать сустав большого пальца, пока он не становился обсосанным, как обкатанный морем голыш, но Неумолимое Таинственное все равно поджидало тебя за дверьми, безжалостно определяя по своей собственной воле, жить тебе дальше или нет. И оставалось сказать лишь одно, что не звучало кондовой банальностью: «Тот, кто получил свое сегодня, уже может не опасаться завтра». А этого-то никто слышать и не хотел.

С течением времени воспоминания ослабевают и отстаиваются и само название становится молитвой, как и все молитвы, выходящей далеко за рамки просьб и благодарности: Вьетнам-Вьетнам-Вьетнам — повторяй снова и снова, пока слово не утратит все изначальные оттенки боли, радости, ужаса, вины и ностальгии. Там тогда каждый всего лишь пытался выжить, держась за экзистенциальный костыль; трудно поверить, но в окопах не было атеистов. Даже преломившаяся в ожесточении вера лучше, чем никакая. Как у чернокожего морского пехотинца, который сказал во время массированного артобстрела под Контьен: «Не бойсь, парень, бог что-нибудь придумает».

Одной религии не хватало, и трудно винить людей, если они были готовы верить во что угодно. Помню целое отделение солдат, одетых под Бэтмена: глупо, но, должно быть, это придавало им духа. Другие солдаты носили под каской пикового туза, снимали на амулеты вещи с убитых ими солдат противника, чтобы впитать в себя их силу. Некоторые носили с собой пятифунтовые библии, полученные из дому, кресты, мезузы [25], образки со св. Христофором, локоны, кусочки белья подружек, снимки своих семей, жен, собак, коров, машин, портреты Джона Кеннеди, Линдона Джонсона, Мартина Лютера Кинга, папы римского, Че Гевары, битлов, Джимми Хендрикса. Один парень прослужил весь срок с овсяным печеньицем в кармане, завернутым в фольгу, пластик и три пары носок. Ему пришлось за это изрядно нахлебаться («Как уснешь, съедим твое печенье к такой-то матери»), но печенье испекла и прислала ему жена, и он не был намерен шутить.

Часто приходилось видеть перед боевой операцией, как солдаты старались сгрудиться вокруг «счастливого» бойца, которого выдумывали во многих частях,— считалось, что он всегда выведет тех, кто будет его держаться, из любой беды. Потом, когда истекал срок его службы или когда он погибал, однополчане начинали считать везучим кого-нибудь другого. Если пуля оцарапала тебе голову, или если ты наступил на несработавшую мину, или если граната грохнула тебе промеж ног, но не взорвалась — значит, ты в достаточной степени обладал магическими свойствами. Если у тебя прорезались какие-то признаки экстрасенсорных способностей, если ты мог учуять приближение вьетконговцев и исходящей от них опасности, как проводники-охотники умеют учуять перемену погоды, если ты обладал способностью видеть в темноте или отменным слухом, то это тоже свидетельствовало о твоей необычности и любая постигшая тебя беда способна была вызвать уныние в твоей части. В кавалерийской дивизии я познакомился с человеком, который однажды мочился в утку в огромной палатке на тридцать коек, из которых все были пусты, кроме его. Палатку накрыло минометным залпом. Весь брезент в клочья, все койки прошило осколками, кроме его. Он все не мог прийти в себя, его пьянили ощущения мгновенности происходящего, уверенности в собственной везучести. Существовало два варианта солдатской молитвы — стандартная, отпечатанная на пластиковых карточках типографиями министерства обороны, и стандартно-усовершенствованная, которую словами передать невозможно. Она состояла из хаотического набора звуков: воплей, мольбы, обещаний, угроз, рыданий, бесконечного поминания святых. Солдаты молились, пока не сводило пересохшие глотки, пока, как случалось, обезумевшие люди не перегрызали воротники униформы, ружейные ремни, а иногда даже цепочки личных знаков.